киноварные инициалы,
ощущал вес пера в руке,
слышал скрип собственного пера и мерное дыхание Макария по другую сторону стола.
Страницы апокрифа оживали. Не весь трактат – фрагменты. Отрывочные, как обрывки проклятого свитка. «…и заточен был Древний в Камне Семиричья…» «…ключи от оков – Семь Клинков, выкованных из света первых звезд и тьмы падших ангелов…» «…пробудит его Зов Крови, начертанный на вратах времени…» И знак… Знак трезубца. Он всплыл на полях, нарисованный рукой Макария. Не киноварью, а простыми чернилами, как бы мимоходом. Но с каким-то странным, сейчас понятным, напряжением. И подпись, пояснение самого Макария, его почерк, этот почерк: «Печать Стража Врат. И предателя. Ибо лишь отступник от Света может возжелать пробуждения Спящего.»
Элиас вздрогнул, как от удара. Его реальная рука, все еще зависшая над обгорелым пергаментом, сжалась в кулак. Чернильные пятна на пальцах казались теперь пятнами крови. Печать предателя. Знак того, кто служит Вратам, но жаждет их открыть. И тогда, сквозь пелену воспоминаний, прорвалась другая деталь. Яркая, как вспышка молнии. Лицо Макария. Ласковые глаза, седая бородка… И на скуле, справа, почти у края густой седины волос – шрам. Старый, белесый. Небольшой, но отчетливый. В форме трезубца. Как будто кто-то ткнул в кожу раскаленным знаком. Элиас всегда считал это следом старой бытовой травмы. Теперь он понимал. Это была метка. Печать. Знак принадлежности к той самой ереси, которую они изучали, чтобы предостеречь, а не возродить!
Он носил знак открыто… и я не видел! – мысль пронзила его острой болью. Слепота. Доверчивость. Его дар памяти оказался бесполезен против мастерства лжи учителя.
Отчаяние, холодное и липкое, поползло по его жилам. Он отшатнулся от стола, его спина вжалась в спинку грубого стула. Взгляд упал на его собственную руку, лежащую на колене. Тонкую, исчерченную венами, вечно испачканную чернилами – инструмент писца, инструмент служения Богу и Слову.
Пламя свечи, стоявшей на краю стола, дрогнуло от его резкого движения. Пляшущий свет упал на тыльную сторону его левой руки, чуть ниже костяшек. Там, где кожа была особенно тонкой и белой.
Элиас замер. Дыхание перехватило. Кровь отхлынула от лица.
Знак.
Бледный. Почти незаметный. Как тонкая сеточка прожилок или давно забытый шрам от ожога. Но при этом трепещущем, неровном свете свечи, под определенным углом… контуры проступили. Три тонкие, чуть более светлые линии, расходящиеся из одной точки. Неправильные, сглаженные временем, но