Тихий, утренний свет не мог рассеять полумрак, царивший в небольшом магазине на Ковент-Гарден. Конечно, ему было далеко до дорогих салонов, где из обычного головного убора сооружались настоящие произведения искусства: ленты из атласа, газа и тюля, гирлянды тканевых листьев в тон шляпке, шёлковые цветы, столь искусно созданные, что могли красотой сравниться с настоящими… Аристократки Лондона второй половины XIX-го века, блистали нарядами, и немалая роль в них отводилась головному убору.
Маленькая лавка, где трудилась Элизабет, не могла предложить своим посетителем такое разнообразие: небольшой букетик, скромная вуаль или лента – вот и всё, что могли получить за небольшую сумму женщины рабочего класса. Впрочем, Элизабет любила своих непритязательных посетительниц, а они воздавали должное мастерству девушки. Искусство модистки было отлично знакомо Элизабет, ведь с самого детства она помогала матери шить и чинить одежду для всех своих многочисленных домочадцев. С шестнадцати лет девушка трудилась целыми днями в шляпном магазине миссис Бриджес. Пожилая хозяйка любила говорить о том, что через пару лет отойдёт от дел и отдаст лавку полностью под управление Элизабет, однако та никогда не воспринимала слова миссис Бриджес всерьез. Девушка редко думала о будущем, поэтому перспектива стать хозяйкой шляпного магазина не радовала и не огорчала её.
Утром посетителей всегда было мало, поэтому Элизабет наслаждалась свободным временем. Закончив отделку шляп, она достала небольшой томик, который прятала от хозяйки в коробке для рукоделия. Это был Тенниссон, поэма «Леди из Шалот», которую молодая девушка перечитывала не в первый раз.
«Пред нею ткань горит, сквозя,
Она прядёт, рукой скользя,
Остановиться ей нельзя,
Чтоб глянуть вниз на Камелот.
Проклятье ждёт её тогда,
Грозит безвестная беда,
И вот она прядёт всегда,
Волшебница Шалот».
Как и всегда, образы поэмы унесли мысли Элизабет далеко в мир грез. Девушка проводила за книгами всё свободное время и поэзию всегда предпочитала прозе. Последняя, несмотря на мастерство писателей, была слишком приближена к жизни. Но напевность стихов, их неземные образы пробуждали в Элизабет пронзительное чувство сопричастности – не социального товарищества, какое чувствовала она, скажем, с разносчиком сладостей или кухаркой из близлежащей закусочной, а родство на духовном, высшем уровне. Волшебница Шалот, обречённая год за годом ткать в своей башне, поняла бы Элизабет гораздо лучше, нежели родная сестра. Ведь и она проводила однообразные, бесконечно долгие дни в магазине, где лишь мечты и иногда книги спасали от одиночества и тоски. Элизабет читала страницу за страницей, и тёмные стены, картонки со шляпами, неубранная в стол тесьма, биение настенных часов, да и само время не имело больше никакого значения.