Любовь обычно дело интимное, смертное; ненависть же тяготеет к типологии бессмертного, с каждой сменой идентичности ее переводят на язык понятий более актуальных: так свойственные Старому Свету различия меж моими родителями, евреями из России и Украины, и родителями Эдит, евреями из Рейнланда, в Новом Свете превратились в секуляризованное соперничество Бронкса и Манхэттена, Гранд-Конкурс и Верхнего Бродвея, общественного транспорта и кадиллаков, работы без выходных – и отпусков а-ля Лореляй (плюс полгода во Флориде).
Причудливая метаморфоза давних распрей – для иммигрантов по сей день основной способ стать своим на новом месте: возобновить конфликт – значит ассимилироваться.
Марксисты истолковали бы взаимную антипатию Блумов-Штайнмецев в терминах классовой борьбы как напряженные отношения меж работниками и хозяевами: Блумы (отец мой был закройщиком, мать гладильщицей) шили одежду, Штайнмецы поставляли ткань; родственники Эдит торговали текстилем, родители – отделочными материалами для шитья. Сторонники капиталистической теории – впрочем, ее сторонниками были и мои, и ее родители – объяснили бы антипатию культурными различиями: мои родители вешали на стену календари и крутили ручку радиоприемника, родители Эдит вешали на стену картины, написанные масляными красками, и водили смычком по струнам виолончели.
Точнее, водила Сабина, моя теща; тесть, Уолтер, только оплачивал уроки – из той кучи денег, которую заработал на продаже пуговиц, застежек и кнопок, а еще молний, заклепок, петелек, крючков для бюстгальтеров, резинок для носков и трусов. Сабина устроилась к нему секретаршей, а уволилась женой, пошла к психотерапевту и сама непрерывно училась на психотерапевта в каком-то полуофициальном институте психоанализа, руководил им из своего кабинета неподалеку от Бауэри эмигрант с Балкан. Как только балканец сочтет, что Сабина готова – если сочтет когда-нибудь, но он в итоге не счел, а вскоре его хватил удар, – она откроет частную практику; всякий раз, как Сабина упоминала об этом, она преимущественно описывала, каким будет ее кабинет, где он будет расположен (в каком районе, в каком здании, на каком этаже), как он будет оформлен («в восточном стиле»). Она мнила, будто отлично разбирается в моде, дизайне, культуре в целом, и, хотя вкус у нее был неплохой, ей не хватало вкуса не кичиться этим. Рассказывая о концертах, она подчеркивала дороговизну билетов и насколько ее места были лучше, чем у подруг. Рассказывая об искусстве, она подчеркивала, сколько денег Уолт потратил на аукционе и кого обошел. Она любила делиться мнением – по сути, это было мнение критиков, которых она читала: Поллока не интересует, что чувствует зритель, глядя на его картины, его интересует, что чувствует он сам, создавая их; тот, кто слушает бибоп, тоже импровизирует. Когда она сообщила об этом моим родителям (после очередного спектакля, в котором Джуди играла в начальной школе), те решили, она говорит не о Поллоке, а о каких-то поляках. Птица есть птица, тут все просто, но Диз, наверное, собака, а Монк – тот еще котяра