Фары. Обрыв. Тишина. Карин одна… с его именем на экране. А Виктор – стоял рядом со мной весь вечер. Сдержанный. Собранный. Хранил эту тайну, как оружие.
– Я думал, что опоздал, – выдохнул Алекс. – Что пришёл, чтобы увидеть, как она уходит. А я… я ведь не успел ей сказать. Ни слова. Я просто кричал, что я здесь. Что я не отпущу её. Даже если всё во мне развалится.
Он поднял на меня глаза. И в них я увидела боль. И страх. И правду, которая срывала кожу с живого.
– А потом она задышала. Снова. И я… я понял, что она – не просто остроумие, не просто флирт. Она – единственная, кто делает меня настоящим.
Я взяла его за руку. Моя ладонь дрожала, как и его.
– Она жива, Алекс, – прошептала я. – Благодаря тебе.
Он тихо выдохнул, и я впервые увидела, как мужчина, не привыкший быть ранимым, отпустил себя.
– А я впервые в жизни чувствую… что жив сам. Только потому что не опоздал.
Но, Влада… если бы я опоздал – я бы не простил себе. Никогда.
И в тот момент я знала:
Я тоже не прощу. Ни себе. Ни тем, кто знал – и молчал.
Дверь в приёмную открылась мягко, почти неслышно. Я обернулась – и увидела их: родителей и Виктора, шагавшего рядом, как всегда – уверенно, в меру строго, в меру отстранённо.
Он первым бросил взгляд на меня – и замер. На моих плечах всё ещё было его пальто. Я даже не заметила, как продолжила носить его. Но сейчас оно жгло. Обтекало холодом, как лёд. Я не сняла его. Не потому, что забыла. Потому что… не могла.
Потому что оно пахло им. Его молчанием. Его решением.
Я выпрямилась, делая шаг навстречу отцу, который поспешил ко мне с напряжённой улыбкой. Он выглядел бледнее, чем обычно, но всё ещё держал лицо.
Мои родители знали Карин с детства. Она была не просто подругой – она стала частью нашей семьи, огоньком, который всегда озарял дом, даже в самые тяжёлые времена. Мама звала её «второй дочкой», а папа нередко говорил, что если бы у нас было ещё одно кресло за семейным столом, оно бы всегда оставалось за Карин.
И когда я сказала:
– Это было сделано специально. Кто-то хотел убить её, – они замерли.
Папа сжал кулаки так сильно, что побелели костяшки. Мама схватилась за рот, глаза наполнились слезами.
– Боже мой… – прошептала она. – Но… Карин?..
– Она сейчас в реанимации, – тихо сказала я. – Жива. Только благодаря Алексу.
Они молчали. И в этой тишине было горе, будто их ударили по самому уязвимому.