Однако у леса алого не оказалось. «Да черт!», – снова дернулся Аладьев. Он принялся шарить, шлепая ладонями по траве, ключи выпали из кармана, он подхватил связку на лету и протрезвел. «Да что это я…» – шагнул он к машине и снова уловил зрачками мерцание. Он обернулся. Идеально алый, подернутый мреющим золотистым дымком, присущим только этому цвету, в двадцати шагах от него распустился бутон.
«Блин, – выдохнул Аладьев. – Вот те на! Будет тебе, Ленка, цветочек аленький…»
Двадцать шагов, однако, оказались неблизкими. Он шел и шел, забрался глубоко в рощу, деревья – в основном молодые дубки и березы, – заслонили дорогу. Потеряв машину из виду, Аладьев оглянулся в недоумении, но цветок сверкнул в траве, как драгоценный камень, и он решился. Да сколько тут того леса, прикинул он. Выйду напрямик, а там вернусь по шоссе, машина неподалеку, у обочины, припаркована.
Он кинулся за цветком; тот снова исчез – точно его погасили, – вспыхнул в отдалении. Аладьев двигал ветви руками, примечал и снова терял из виду, цветок дразнил, манил; мужчина лез через бурелом, уже совершенно потеряв благоразумие. Да и потом… он помнил, что где-то неподалеку был его дом.
Березняк перешел в краснолесье, подбитое мелким кустарником; затем сосновый бор поредел, раздвинулся и сменился ельником – суровым, меховым, почти черным в августовский пронзительный день.
Аладьев остановился, перед ним была непроглядная живая стена. Резко стемнело. Ели стояли кучно, рядами, как строгие часовые, – многотысячный хмурый отряд тянулся, сколько хватало глаз, и ни одного иного дерева в этом лесу не было. Высотой в небо, ели жались, давя и уродуя соседей; в подстилке из мертвой хвои ничего не росло – голая земля и стволы – ни травинки, ни какого-нибудь, даже самого жалкого подлеска. Черный, безоглядно черный, стоял рамень, и стояла в нем необычная тишина. Аладьев вдруг осознал, что пение птиц закончилось в краснолесье.
Он огляделся. Алый цветок мерцал между елями. Мужчина не мог отвести глаз. Шаг за шагом он придвигался к растению, точно к егозливому зверьку, – но стоило ему протянуть руки, цветок просочился сквозь пальцы, как струя красного масла, и растворился в опаде. Ему почудился сдавленный смех. Ярость охватила Аладьева, он прыгнул вперед, но ничего не поймал; в бешенстве он колотил по игольнику, хвойный опад трещал и хрупал, как давеча, когда Ленка ломала лист. Звук разносился с легким шипеньем, вокруг торчали ели – куда ни взгляни, – стоял мрак – глаз выколи, – и в этом мертвом, неподвижном лесу он был один.