Над поляной шатром сходились деревья, свет пробивался хилый, но там, где он был, в изобилии кустился папоротник, треснутые коробочки дурмана роняли черные семена, валялся булыжник, и тянулась из-под него живая трава, хотя в целом лесу не было ни одного камня. На столбах частокола висели подбитые фонари, их было много – почти на всех кольях, но свет не горел, хотя время клонилось к вечеру, и лучи солнца падали наискось, и лес за спиной стемнел и сгустился. Дрожа то ли от возбуждения, то ли от тягучего, едкого страха Аладьев кинулся в дом.
Гладкий черный кот прыснул в сторону, едва он открыл дверь. Свет обрисовал крыльцо и четыре угла фундамента, разлапистые, будто вороньи пальцы. Пол пружинил под ботинками, Аладьев отметил и плохо пригнанные доски и общую неопрятность жилища: склянки по углам и полкам, истертые половики, вздыбленные, вероятно, пробежавшим котом (кот… откуда здесь кот? – сверкнуло в его голове), крохотные голые окна, жестяную печку-голландку, забытые, несмотря на лето, дрова в раззявленной топке, – словно хозяин бывал здесь набегами. Низенький шкаф, кровать в углу, стол… На беленых стенах – ни провода. Дом выглядел кряжистым, основательным и невообразимо древним, сложно было догадаться, кто здесь живет. Воображение нарисовало старика-отшельника; тем сильнее было удивление Аладьева, когда в дверь вошла женщина и внесла, загораживая ладонью как свечу, алый цветок, за которым мужчина целый день безуспешно охотился.