Иногда немец ставил пластинки. Под музыку, глядя на заснеженные поля, я не могла сдержать слез. Русские так любят музыку!
Видели фильм «Тройка»? Танго запрещено, но в поезде звучали грустные песни. За окном мчались те самые киношные сани. Когда играла музыка, двери распахивались, как улей, и все собирались у купе немца.
Обеды. Полгода назад, говорили, питание было обязательным. Теперь – по желанию. Пермяк читал стихи. Жаль, говорил он, что я не знаю русского – столько интересного мог бы рассказать.
Однажды я спросила: «Разве столовая не для буржуев?» – и пожаловалась на пионера, который как нищий выпрашивал хлеб.
«Почему его не кормят?». Пермяк по-детски рассмеялся: «Не знаю».
Мальчишка высматривал, когда я сажусь есть, и жалобно просил: «Хлеба, мадемуазель!». В конце концов я рассердилась и отдала ему каменный хлеб и яблоко.
Припасы мои таяли. Остались лимон, сахар, чай и сушеная рыба.
Девятнадцатого я снова заказала обед – на этот раз с минчанином. Суп (с чем-то вроде редьки и моркови), кислые клецки, гречка с куриными косточками.
Мечты перед обедом веселили, но после еды наступало разочарование.
Вечером заплатила шесть рублей за подушку, простыню и одеяло – точнее, за рваную оранжевую тряпку. Лучше было купить в Харбине два одеяла.
Постельные принадлежности брали только иностранцы. Русские везли с собой подушки, одеяла, даже чайники – типичная картина третьего класса.
Вечером проводник угостил меня супом – соленым, но вкусным. Позвали и пионера.
Проводник, видя мои слезы, спросил: «Токио? Мама, папа? Скучаешь?».
Пассажиры, наверное, принимали меня за восемнадцатилетнюю – я была маленькой. Русские куда простодушнее французов. Я пообещала проводнику отдать ему в Москве алюминиевую кружку, лимон, сахар, чайник и остатки чая.
«Домашний чайник совсем развалился», – сказал он.
Почему Россия развивает тяжелое машиностроение, но не может обеспечить быт? Пассажиры третьего класса выглядели вечно голодными.