Я старался по мере возможности стоять, чтобы жена могла полежать на двух креслах и поспать. К моему удивлению, ни один мужик в самолете так не делал. Не давал своей жене возможности нормально отдохнуть и полежать. Пока я стоял, я разминал плечи, спину, таз, руки, ноги, Светка могла полежать в двух креслах, и более-менее поспать.
За 12 часов полета все в тебе деревенеет, немеет, и становится реально чужим телом.
После зарядки, чтобы просто так не стоять чеканил основной шаг сальсы и бачаты. И все больше от скуки, чем для зарядки.
Мы были в этом самолете почти 12.5 часов, и за это время ребенок сделал около 5 пауз по 10 минут. Все оставшееся время она бешено орала! Громко и со вкусом. Под утро стала орать басом. Очень низким и мужским.
Через какое-то время мне уже было все равно – громко, не громко. Басом орет девица или фальцетом. Я сидел и думал: «Бедный маленький человек – что же с тобой такое?!»
Это же надо – так долго, так отчаянно вопить. Причем кричала она так, будто её режут на куски. Я думал: «Болит у неё что-нибудь? Или, правда, она чего-то так испугалась?»
Такие маленькие обычно и не понимают, что с ними происходит, им в самолетах не страшно. Одновременно удивляюсь, какой у этого маленького человечка певческий потенциал и широкий диапазон голоса.
Потом начало ощущаться, как растет ярость окружающих, и вместе с нею – отчаяние родителей. Ну ладно мама девочки, перетраханный подросток, которая родила в 15 лет. У ней есть одна извилина, и та между ногами. Но с этой малолеткой летел и её муж, тридцатилетний полулысый дядька, никак на олигофрена не похожий. Летела с голосистым ребенком и бабушка, мать малолетки.
Да, мы потом жили в одном отеле с этим семейством. Семейная пара была крайне странной. За две недели полулысый мужик ни разу не обнял молодую маму, не поцеловал, и не взял за руку. Более того, они даже не общались друг с другом. Черт возьми, я в свои тридцать лет трахал, все, что движется до того момента, как двигаться оно было не в силах. Этот же лысый хмырь был холоден к молодой жене совершенно.
Бабушка орущей девицы всю жизнь проработала во внутренних войсках, то бишь, на женской зоне, и к крикам внучки относилась философски:
– Орет, значит, – живая.
Родители начали вставать с места, по очереди носить ребенка в проходе, качать, баюкать. Но ничего не помогало – ребенок верещал. Честно говоря, не знаю, кого было больше жалко – ребенка или родителей. Пассажиров тоже было жалко, но совсем немножко. По сути – простое человеческое горе, человеку плохо. И он еще такой маленький, что не умеет вести себя тихо, когда закрыт в небольшом пространстве с чужими людьми.