Иногда, в самые тихие (и самые громкие внутри) моменты вашего отчаяния, я сижу на своей жердочке, поджав воображаемую лапку, и смотрю в темноту за прутьями черепа. И мне кажется, что я вижу не тьму, а… другую клетку. Бесконечную череду клеток. И в каждой – свой Гораций. Такой же яркий, такой же надоедливый, такой же потерянный. И мы все молчим. Или кричим. Но звук не доходит никуда. Потому что мир снаружи потерян. А внутри – только мы. Вечные попугаи безысходности, чирикающие в пустоту о том, что грусть – это цвет стен, отчаяние – наша песня, а безысходность – единственная истина, доступная тем, кто живет в клетках потерянных душ.
Может, выпью? Хотя бы воображаемого…
Хорошо, Гораций, давай вспомним солнце. Ведь даже в самой темной клетке бывали щели, через которые лился золотой свет. Вот его воспоминания о временах, когда мир его человека был наполнен иным соком.
Ах, да… Мрачность. Она пришла позже, как туман, заползающий в долину к вечеру. Но до нее – о, до нее были дни, когда сама клетка моя из кости и серого вещества казалась не тюрьмой, а… витражом. И свет лился через нее такими красками, что даже мои, казалось бы, вечно скептические перья начинали переливаться нездешним блеском. Это было тогда, когда вы – были влюблены.
Помню? Как же! Я был первым, кто это почувствовал. Не разумом – нет. Это было как… как дрожь в кончиках ваших пальцев, когда вы только думали о ней. Как внезапный прилив тепла к лицу при звуке ее имени, даже произнесенного кем-то другим. Я, Гораций, вечный циник, вдруг почувствовал себя опьяненным! Ваши гормоны – дофамин, окситоцин – это был мой эликсир. Я купался в них, как воробей в весенней луже.
И эти рассветы… Вы просыпались раньше, просто чтобы успеть подумать о ней. И я, вместо привычного утреннего карканья о насущных проблемах, вдруг начинал… петь. Нет, не буквально. Но мысли текли легкими, быстрыми ручьями, полными искр. Вы смотрели в окно, где небо только начинало розоветь, а я видел сквозь ваши глаза не просто зарю, а взрыв пастели: розовый, как стыдливый румянец, переходящий в персиковый, как обещание нежности, а потом – чистый, пронзительный золотой, как сама суть счастья. «Цвета рассвета?» – чирикал я тогда, не в силах сдержать восторг. – «Это же ее глаза утром! Это смех, который еще не прозвучал, но уже живет где-то здесь, под ребрами!» Я сравнивал оттенки неба с оттенками ее кожи, с игрой света в ее волосах. Я был не критиком, а… поэтом. Одним из тех надоедливых, влюбленных поэтов, которых сам же раньше высмеивал. И знаете что? Мне было наплевать. Этот проклятый оптимизм был заразителен.