Алексей, придя вечером из кузницы, дольше обычного сидел на крыльце, ссутулив мощные плечи, вглядываясь в запад, где горизонт наливался багровым светом уходящего солнца. Его взгляд был нечитаем, но Анна знала, что он думает, о чём тревожится. Однажды вечером, при тусклом свете керосиновой лампы, он разбирал и тщательно чистил свою старую двустволку. Её металл поблёскивал в неверном свете, отражая пламя лампы. Анна сидела рядом на маленькой табуретке, штопая его выцветшую рабочую рубаху, и её лицо было удивительно сосредоточенным, почти отсутствующим. Она не подняла глаз, когда Катя, уже уложившая Машу, тихо заглянула в дверь. В их молчании, в их движениях, в их редких, едва уловимых взглядах, которыми они обменивались, без слов читалось одно: над ними, над их маленьким, идиллическим миром, сгущалась гроза. Та самая, июньская гроза, от которой нет спасения, и которая обещала разрушить всё, что они так тщательно строили и берегли. Воздух становился всё тяжелее, предвкушение чего-то необратимого давило, сжимая сердце.
Утро 22 июня 1941 года в Ольховке началось как самое обычное, летнее, ещё до рассвета овеянное запахами свежей росы и парного молока. Но уже к полудню этот день разорвал привычный мир на до и после, словно молния, ударившая в вековой дуб. Алексей, как обычно, был в кузнице. Мерный звон его молота о раскалённый металл, шипение воды, куда он опускал раскалённую заготовку, гул горна – всё это было частью привычной симфонии его трудового дня. Он выковал очередную подкову, когда на улице послышались сначала встревоженные голоса, затем топот бегущих ног. Дверь распахнулась, и на пороге, запыхавшись, возник сосед Егор, бригадир из колхоза, с побелевшим лицом.
«Лёха! Война… Война началась!» – выдохнул он, хватаясь за косяк. Слова застряли у него в горле.
Алексей застыл с молотом в руке. Сердце, привыкшее к равномерным ударам, вдруг ёкнуло и забилось в бешеном ритме. Война? Какая война? Ведь говорили же, что граница на замке, что армия сильна… Он бросил взгляд на кузницу, на привычные инструменты, которые вдруг показались чужими и бесполезными.
Новости разлетелись по деревне со скоростью степного пожара. Клуб, где стоял единственный в Ольховке радиоприёмник, быстро наполнился людьми. Алексей пошёл туда, словно во сне, чувствуя, как внутри нарастает холод. Анна уже была там, держа Машу на руках, а Катя, бледная и серьёзная, прижималась к её юбке. Её глаза, обычно наполненные светом, сейчас были тёмными и огромными от ужаса. Дикторский голос Левитана звучал набатом, отбивая в сердцах каждого жителя Ольховки похоронный марш по мирной жизни. «Без объявления войны… вероломное нападение…» Эти слова звучали как приговор.