Натке было всего девять, и она еще не до конца осознавала, что произошло. Иногда подходила к старшему брату, жаловалась, что скучает. В такие минуты он обнимал ее, гладил по тёмно-каштановым волосам и говорил, что все будет хорошо. Самого же выворачивало наизнанку от обиды и бессилия. Хотелось орать на всех, кто был поблизости или просто в пустоту. Иногда хотелось выйти на улицу и нарваться на неприятности. Тогда бы он мог выплеснуть накопившуюся боль, выместить свою злобу на ком-нибудь.
На кого именно он злился? Да на всех! На тех, кто начал войну, на тех, кто не захотел мира. На тех, кто поднял оружие первым и кто не нашел других способов прекратить это! На всех. Но больше всего он злился на себя. За то, что не смог убедить, удержать, уговорить мать не ехать. Хоть и понимал, что приказы не обсуждают, но все же простить не мог.
Некоторые в такие моменты засели бы за приставку, убежали в мир видеоигр, но Косте всё это было не нужно. У них даже модная «Сега» валялась где-то в кладовке. Купленная матерью после первой командировки, подключенная к телевизору ровно на два дня, а затем забытая всеми, не нужная.
Костя наклонился, поднял вилку и аккуратно, чтобы не греметь, положил в мойку. Прислушался. Натка что-то тихонько напевала.
Его снова накрыло: «Как они могли?! Как такое могло случиться?!»
Костяшки заломило, словно под кожу сунули раскаленный иглы. Оказывается, он так стиснул кулаки, что казанки побелели.
Нужно было выйти подышать.
Он заглянул к Натке, убедился, что она занята своими куклами. Бросил на ходу:
– Скоро вернусь! Никому не открывай!
Вывалился в серую духоту подъезда, хватая воздух пересохшими губами, захлопнул дверь и только потом проверил, взял ли с собой ключи.
Костя замер, уперев лоб в стену, глядя на кончики белых с синими полосками кроссовок, сжимал и разжимал деревянные пальцы. Он стоял и старался ни о чем не думать, но мысли настойчиво лезли в голову, мешали. Стена охладила лоб, немного успокоила так, что Костя смог собраться и выйти в дрожащий обеденный зной. Колотило, словно от мороза, а спина покрылась липким потом.
Костя смутно отмечал, что прошел знакомыми тропками до проспекта Металлургов. Его раздражало абсолютно всё: пыльные кучи мусора, сметенные к бордюрам, но не убранные, вездесущие окурки, смятые пачки от сигарет. После развала страны на улицах стало грязнее, и эта грязь словно впитывалась в душу, изгаживала её до неприличия, делала мерзкой, такой что она начинала разлагаться, как мусор в подворотнях. С этим нужно было бороться, но сейчас Костя был не в силах, и это бесило ещё больше.