Позади, в углу, Тревор нервно шагал из стороны в сторону и лихорадочно лепетал, словно пытаясь убедить сам себя:
– Чувак… ну серьёзно… просто сожжём их. Всё. Просто… в камин. Бумага же. Обычная чёртова бумага. Сгорит и всё. И… и забудем. Как дурной сон. Ладно?
Энтони медленно повернул голову. И впервые за последние часы ему показалось, что это – рационально. Так, как должен был поступить любой нормальный человек. Просто избавиться от зла. Обрезать корень. Выбросить ключ, чтобы никто больше не смог открыть эти адские двери.
Он взял партитуру, словно держал не листы, а ящик Пандоры. Бумага была тёплая. Слишком тёплая. Будто хранила температуру чьей-то кожи.
Подошёл к камину. Щёлкнул зажигалкой.
Огонь вспыхнул охотно, языки пламени взметнулись вверх. Всё шло по плану.
Он бросил ноты в пламя.
И в тот же миг огонь замер.
Пламя застыло, как будто кто-то нажал на паузу. Оно больше не горело. Оно стояло в неподвижной форме, словно превратилось в стекло. Энтони не мог поверить своим глазам. Он наклонился ближе… и отшатнулся: листы не тлели, не чернели, они… светились.
Тонкий, пугающий зелёный свет начал струиться от бумаги, как испарения. Он был… неестественным, холодным, как мёртвое северное сияние.
– Офигеть… – выдохнул Тревор, попятившись к стене. В его голосе впервые не было ни иронии, ни бравады. Только голый, инстинктивный страх.
И тогда – дом ожил.
Где-то внутри стен раздался низкий гул, как будто у него завёлся мотор. Пол слегка задрожал. Потолок затрещал. Воздух стал тяжелее, гуще – как будто его пропитали смолой.
Энтони обернулся, и в этот момент они вернулись.
Тени.
На этот раз – не просто призрачные силуэты. Это были люди, точнее – их образы, искажённые, вытянутые, будто погружённые в жидкое зеркало. Десятки. Может, сотни. Они заполняли комнату, выстраиваясь в полукруг, как зрители на странном концерте, ждущие первого аккорда.
И в центре – она.
Женщина из зеркала.
Только теперь она была чёткой. В её облике исчезла размытость, остались лишь жуткие детали. Кожа – белая, как гипс. Волосы – вьющиеся, густые, будто мокрые. Платье – в стиле давно ушедшей эпохи, с кружевами, с оборками, как на портретах XVIII века. И глаза…
Чёрные. Бездонные.
Она смотрела прямо на Энтони. И сказала низким голосом:
– Начинай.
Слова эхом отразились от стен.