С каждым его словом лицо Милады становилось все более непроницаемым, похожим на маску из высохшей глины.
– Глупцы, – прошипела она, когда он закончил. – Князь твой и его гридни. Они видят лишь убийства. А это не убийства. Это… сбор.
Она подалась вперед, и ее черные глаза горели лихорадочным огнем.
– Пойми, Волчонок! Он не просто убивает. Он разбирает мир на части! Каждое существо, каждая тварь несет в себе частицу силы этой земли. Хранитель очага – это не просто дедка за печкой! Это само сердце дома, его тепло, его род. Убийца забрал его сердце. Хранитель бани – это пар, это очищение, это жар, что идет изнутри. Убийца забрал его печень – вместилище внутреннего огня и желчи! – ее голос возвысился до змеиного шипения. – Он не коллекционирует трофеи! Он собирает ингредиенты! Он вырывает из нашего мира его суть, его силу. По частям. Чтобы сварить из них что-то свое. Что-то чужое и страшное.
Она откинулась на спинку лавки, тяжело дыша.
– Он взял душу дома. Он взял нутро бани. Что дальше? Ему нужна сила самой земли. Кровь и плоть полей. Дух, что растит колос.
Милада подняла на Ратибора свой пророческий, страшный взгляд.
– Ищи его в полях, Ратибор. Ищи за городскими стенами. Он скоро придет за Полевиком. И когда он заберет его легкие – дыхание земли, – паника в городе покажется тебе детской игрой. Потому что тогда он станет еще сильнее.
Изба на курьих ножках снова погрузилась в тишину, нарушаемую лишь бульканьем в котелке. Ратибор молчал. Теперь он знал. Это не просто маньяк. Это жнец. И он пришел не просто убивать. Он пришел демонтировать их мир. Кость за костью, орган за органом.
Ратибор нашел их там же, где они и жили, словно прикованные цепями к своим избам. Гончар Микула и кузнец Остап. Два столпа, между которыми пролилась первая кровь этой новой, чудовищной войны. С тех пор прошло четыре дня, но время для них остановилось в то туманное, смердящее утро. Они стали живыми призраками, чьи души все еще бродили у пепелища избы вдовы Ганны.
Микула сидел на крыльце своей гончарни, уставившись невидящим взглядом на улицу. Его руки, привыкшие мять податливую, живую глину, безвольно лежали на коленях. Они дрожали. Мелкой, непрерывной, изматывающей дрожью, которую он даже не пытался унять. Перед ним стояла нетронутая плошка с кислой капустой. Он не ел уже несколько дней. Его лицо, обычно румяное от жара печи, стало землисто-серым.