Когда первые лучи рассвета позолотили мачты и разогнали ночную сырость, Владимир вышел к кормчим. Лицо его было спокойно, но глаза горели тем самым стальным огнем, который знали все его воины – огнем перед битвой.
«Греби! – голос его прозвучал тихо, но так, что услышали все на ближних ладьях. Он поднял руку, руку повелителя и пророка, и указал вниз по течению, туда, где Днепр отдавал свои воды притокам, ведущим на юго-восток. – Курс – на устье Воронежа! Вперед!»
Кормчие переглянулись. Устье Воронежа? Глушь, дикое поле, печенежья сторона… Но вопросы замерли на устах. Воля князя была законом, а в глазах его светилось нечто, сильнее любого приказа – непоколебимая уверенность вождя, которому открылась воля Небес. Весла ударили по воде, ладьи повернули носы навстречу незнаемому зову, в сердце будущей Руси.
Глава 3: Видение на Меловом Холме (Устье Воронежа, 989 г.)
Ладьи князя причалили к берегу, словно нехотя. Место было диким. Высокий, обрывистый берег реки Воронеж, ослепительно белый от меловых обнажений, нависал над темной водой. Над ним господствовал холм – настоящая сторожевая вышка природы, поднимавшаяся над слиянием тихого, почти незаметного здесь Воронежа и величавого, широкого Дона. С его вершины открывалась панорама, от которой захватывало дух и леденило кровь: на юг – бескрайняя, серебристо-зеленая от ковыля Дикая Степь, сливающаяся с горизонтом; на север – стеной стояли дремучие, нехоженые леса, темные даже под весенним солнцем. Ни жилья, ни пашни, ни дыма костра. Только ветер гулял в ковыле да шумел в вершинах сосен.
«Пустошь…» – пробормотал кто-то из дружинников, вытирая пот со лба после тяжкой гребли. «Князь, печенеги тут как у себя дома…» – добавил другой, озираясь с опаской.
Владимир не слушал. Его влекло вверх. Он оттолкнул протянутую руку оруженосца и стал подниматься по крутому меловому склону (будущие Дивы горы!), цепляясь за корни чахлых березок и острые выступы породы. Дышалось тяжело, мел крошился под сапогами, осыпаясь белой пылью. Но с каждым шагом воздух становился чище, звонче, наполняя легкие какой-то особой, хрустальной свежестью. Шум голосов внизу затихал, оставались лишь шелест травы под ногами да пение жаворонка где-то высоко-высоко.
И вот он – вершина. Владимир выпрямился, смахнул пот со лба, и мир раскрылся перед ним во всей своей грозной красе и необъятности. Солнце, огромное и багряное, клонилось к западу, заливая золотом и киноварью воды Дона, превращая Воронеж в узкую, сверкающую змейку, а степь – в море расплавленного металла. Белые меловые скалы светились изнутри розовым светом. Было тихо и величественно. Пусто? Да. Но Владимир почувствовал не пустоту, а потенциал. Как чистый холст. Как тишину перед гимном.