Азик замер в воздухе, впечатленно свистнув:
– Ого-го! Кажется, в нем проснулся самец! Сейчас он мысленно срывает с тебя это платье зубами! Ну или пытается – вспомнил, что у него коронки!
Люба закинула голову назад, позволяя его губам коснуться шеи.
– Мы же можем танцевать и дома, – прошептала она, чувствуя, как его тело мгновенно откликается на намек.
– Домой. Сейчас же, – хрипло прошептал Дима, сжимая ее талию так, что перехватило дыхание.
Азик ликовал:
– Миссия выполнена! Хотя… – он озорно подмигнул, – мне все равно интересно, что там насчет этого кубинца…
Такси до дома они ждали всего три минуты, но для Димы это были самые долгие три минуты в его жизни.
Дверь едва успела захлопнуться, когда Дима прижал Любу в прихожей к стене так, что по штукатурке побежали трещинки. Его ладони впились в ее бедра, оставляя следы на тонкой ткани платья.
– Ты что, специально это делаешь? – его голос звучал хрипло, как будто он пробежал марафон, а не проехал пять минут на такси.
Люба притворно округлила глаза, чувствуя, как его твердое тело прижимает ее к поверхности. Он был горячим, как уголек, и так же обжигал.
– Что? – она сделала вид, что не понимает, но ее предательски дрогнувшие губы выдавали.
Дима не стал объяснять. Вместо этого он прикусил ее шею, заставив вскрикнуть, а затем захватил ее рот в поцелуй – глубокий, властный, без права на отступление.
Его руки рвали молнию платья, не дожидаясь разрешения. Ткань соскользнула на пол с шепотом, который звучал как: «Наконец-то».
– Заставляешь меня сходить с ума, – прошептал он ей в губы, уже поднимая ее на руки, чтобы прижать выше, крепче, так, чтобы между ними не осталось ни миллиметра воздуха.
Люба вцепилась в его волосы, слыша, как где-то в углу Азик орет от восторга:
– ДА! ВОТ ТАК, СУЧКА! НАКОНЕЦ-ТО!
Но его голос тонул в гуле крови в висках, в стуке сердец, в звоне разбивающейся вазы (они даже не поняли, кто ее задел).
Дима не говорил – он действовал, срывал с нее остатки одежды, прикусывал чувствительную кожу на внутренней стороне бедра, входил в нее с первого раза, без прелюдий, без нежностей – только ярость, только голод, только «я тебя хочу, черт возьми».
Люба закинула голову назад, впиваясь ногтями в его плечи. Она не помнила, когда последний раз было так горячо. Может, никогда.
И когда волна накрыла ее, смывая все мысли, она успела подумать только одно: «Азик, ты гений.»