Аркадий остановился у широкого окна, выходящего во внутренний двор, и тупо смотрел на серое, скучное небо. Оно было таким же, будто ничего не случилось, будто мир не перевернулся вверх дном. Но он перевернулся – не где—то далеко, а здесь, за этими стенами, за соседними дверьми, в кабинетах, где ещё вчера обсуждали задачи и отчёты, а сегодня – тела, души, чипы и власть. Как это могло произойти так быстро и так буднично?
Он вспомнил город – очереди у пунктов чипизации, отчаяние, страх и унижение, ставшие настолько привычными, что люди смотрели на них без содрогания, даже с любопытством. Как это стало возможным? Почему никто не сопротивлялся, почему люди приняли эти правила, словно только и ждали возможности сбросить груз морали, чести и человечности?
Аркадий вспомнил утреннюю сцену у ЗАГСа: униженную толпой девушку, чиновника с циничной улыбкой, будто продающего товар, и прохожих, которые равнодушно снимали на телефоны чужую боль и позор. Никто не пытался вмешаться, не испытывал отвращения или стыда. В их глазах было только любопытство и даже удовольствие от того, что кто—то оказался слабее и уязвимее.
Это пугало сильнее всего: он видел такое в обычных людях, с которыми ещё вчера можно было посмеяться и выпить чашку кофе, а сегодня они смотрели на происходящее как на развлечение, спектакль, в котором уже не были просто зрителями – они стали участниками.
Что с ними случилось за одну ночь? Что заставило их потерять границы дозволенного, отказаться от морали, человечности и простой жалости? Почему Белозёров легко и с готовностью принял новые правила, словно давно их ждал? Почему другие не остановили его, не осудили, а наоборот, смотрели с интересом и завистью?
Аркадий с ужасом понял, что изменения назревали давно, зрели глубоко под слоем приличий и условностей. Люди ждали повода отбросить маски, разрешения быть такими, какими хотели всегда. Просто вчера они боялись закона, общества, мнения других, а сегодня бояться стало нечего – им дали свободу. Свободу делать то, что всегда хотелось, брать желаемое, не считаясь ни с кем и ни с чем.
Эта мысль была страшнее всего увиденного. Если люди всегда были такими, а цивилизованность – лишь тонкой оболочкой, то что останется теперь? Что останется от него самого? Сможет ли он сохранить себя, свои принципы и взгляды? Или постепенно начнёт оправдывать происходящее, привыкать и примет это как должное?