Он улыбнулся уголками губ, без теплоты. Похожее на веселье, но больше – на память о нем.
– Мы играем в нормальность, пока кто-то не перепутает нас с пешками. А потом все начинается по-настоящему.
Условия, на которых отец отпустил ее за границу, больше походили на протокол спецоперации, чем на жест родительской заботы. Там не было места доверию – только контроль, обязательства, отчетность, как в контракте с ведомством, где вместо любви – регламент, а вместо «будь осторожна» – GPS-трекер под кожей.
Но Амайя, как птица, выросшая в вольере из мрамора и приказов, все равно тянулась к небу. Даже если оно обещало не свободу, а турбулентность, даже если каждый метр полета мог обернуться падением. Она согласилась. Подписала все, что требовалось. Прошла проверки, словно под микроскопом. И была готова отдать на весы не только кровь, но и то, что от нее осталось – волю, память, честь. Все, кроме желания лететь.
И как бы пафосно это ни звучало, у нее действительно не было выбора.
Семья Капоне давно сбросила с себя антураж подпольных курительных, пыльных складов и пулеметов, спрятанных под подолами скатертей. Современный облик мафии больше напоминал транснациональный холдинг: костюмы от итальянских портных, сигары с географией поставок, которой позавидовали бы дипломаты, коллекционные вина и галереи, где шедевры висели на стенах рядом с подписями к теневым сделкам. Их оружием стала информация, зашифрованная в смартфонах, черных и закрытых, как ящики самолетов, и секреты, которые несли не киллеры, а банковские консультанты.
Да, кодекс омерта все еще дышал, но больше напоминал корпоративный устав: жесткий, выверенный, вежливо безапелляционный. И то, что раньше решалось выстрелом в переулке, теперь оформлялось в офисе – нотариально, с кофе и охраной внизу.
Отец больше не карает. Он вершит.
Его слово – как печать на приговоре, окончательной инстанцией, в которой не предусмотрено ни апелляции, ни снисхождения. К нему не идут с подношениями – идут с тревожными просьбами: урегулировать корпоративные войны, вытащить редкие артефакты с сомнительным происхождением, усмирить вспышку конфликта на фондовой бирже, где каждая акция стоит чей-то головы.
Он давно перестал быть человеком в классическом смысле. Теперь он – фигура, институция, невидимый арбитр с непоколебимым авторитетом. Его не цитируют в газетах, но его имя шепчут в кулуарах, как оберег или угрозу.