Он вытащил телефон, глядя на экран с такой сосредоточенностью, будто в этих двух строчках мог спрятаться целый космос. «Она со мной. Все спокойно. Мы дома».
Лаконично. Как всегда у Арона. Но Лиам знал: под этой сухостью – железобетон. Это значило, что все пока под контролем. Пока.
Губы его едва дрогнули. Тень улыбки скользнула по лицу – хрупкая, как солнечный луч, пробившийся сквозь тяжелые ставни. Он поднял глаза… и встретился взглядом с Эмрисом.
И тот, конечно же, смотрел.
Его улыбка была не проявлением доброжелательности. Это было что-то другое – хищное, ледяное, уверенное. Как у шахматиста, который видит мат за пять ходов и просто ждет, когда ты сам подставишь ферзя. Его безмолвное «я знал» не нуждалось в голосе – оно висело в воздухе, как вибрация после удара по струне.
Для Эмриса это была партия. Изящная, расчетливая, излюбленная игра на нервах.
Для Лиама – экзамен на выживание.
Он резко отвел взгляд. Профессор что-то продолжал говорить, выстраивая пары, читающий монотонно, как метроном, отбивающий шаги по наклонной.
Но все это было фоном. Пыль, шорох, шум.
Главное уже произошло:
Амайя дома.
«После лекций зайди в кондитерскую».
Коротко. Без эмоций. Как ножевой укол между ребер.
Лиам выдохнул, прикрывая глаза на секунду.
Отлично. Только не говорите мне, что я забыл убрать ванную. Или кухню. Или ту чертову книгу, которую Амайя терпеть не могла – ту самую, где все шло к анархии и романтике одновременно.
Мысли вспыхивали и гасли, как искры в костре паники. Его внутреннее спокойствие – мираж в пустыне. Он чувствовал: внутри уже не тревога, а пожар. Полноценный, яростный. И каждый его очаг шептал одно и то же, настойчиво, как приговор:
Амайя зла.
А если она зла… Значит, произошел сбой. А если произошел сбой… значит, кто-то поступил вразрез с ее доверием. А если кто-то… То это был он.
– Лиам, ты вообще пишешь? – голос справа прорезал пространство с ленивой насмешкой.
Тоен. Тот самый, кто в столовой шутил с легкостью человека, не подозревающего, что ходит по тонкому льду над вулканом.
– Ага. Конечно, – буркнул Лиам, склоняясь над тетрадью, изображая прилежность, как солдат изображает сознание на перекличке после трех бессонных ночей.
На полях уже рождалась новая поэма внутреннего апокалипсиса: все рухнет. Арон что-то замышляет. Я труп. Я просто труп. И, как зловещая подпись под этим манифестом, тихо проступала последняя строка: Кондитерская. После лекций.