– Кошка сбежала, – буркнула я в ответ, направляясь к вешалке. Сбросила легкую ветровку – утро было прохладным – и потянулась за своей вечно недовольной на вид кожаной сумкой почтальона. Она висела, тяжелая и отвисшая, как будто уже устала от предстоящего дня.
– Маршрут седьмой, как всегда, – сказал Петр Иванович, не глядя на меня. Он протянул руку в сторону стойки, где лежали аккуратно связанные пачки газет и стопка писем и извещений для моего маршрута. – Там же конверт для тебя, Алиса. От районной администрации. Премиальные, должно быть, – добавил он с едва уловимым сарказмом. Премиальные в наших «Дубках» были чем-то вроде местного фольклора – все о них слышали, но никто не видел.
Я вздохнула, подошла, начала перекладывать пачки в свою сумку. Газеты «Районный Вестник» – тяжелые, пахнущие свежей типографской краской. «Наши Дубки» – полегче, но не менее бесполезные. Квитанции за свет, воду, газ – скучные прямоугольнички судьбы. Письма… писем было мало. Одно – с поздравительной открыткой бабе Кларе от внучки из города (я узнала почерк), другое – официальный бланк для деда Егора. Монотонная работа: взять, положить, взять, положить. Руки двигались сами, мозг уже витал где-то над бескрайними просторами, которых не было в моей жизни.
И вот, когда сумка была почти полна, мои пальцы наткнулись на что-то твердое, неожиданное. Не плоский конверт, не мягкая пачка газет. Что-то… цилиндрическое. Я нахмурилась, раздвинула пачку «Районных Вестников» и извлекла предмет.
И тут моя рутинная утренняя дрема развеялась как дым.
На ладони лежал цилиндр. Примерно с пол-литровую банку в длину и чуть тоньше в диаметре. Но это было не стекло, не пластик. Это был металл. Холодный, гладкий, невероятно плотный на ощупь. И не серый, не тусклый, как все в «Дубках». Он был серебристый. Не как алюминиевая кружка, а как настоящее, старое, благородное серебро, но без темных пятен окислений. Он словно светился изнутри собственным, неярким, но упрямым светом. И это было еще не все.
Весь его корпус, от основания до крышки, был покрыт узорами.
Я поднесла его ближе к глазам, забыв о Петре Ивановиче и тете Вале. Узоры были выгравированы или отлиты вместе с формой – тончайшие, изящные линии, сплетающиеся в невероятно сложные переплетения. Это не были знакомые русские завитушки или геометрические орнаменты. Это было что-то… чужое. Элегантное и дикое одновременно. Линии напоминали то ли изгибы неизвестных растений с острыми, как лезвия, листьями, то ли бегущие потоки воды, то ли сплетения звездных траекторий. Они были настолько мелкими и сложными, что глаз не мог уловить их целиком; стоило сосредоточиться на одном элементе, как периферийным зрением улавливалось движение другого, и узор оживал, переливался под светом люминесцентной лампы. Казалось, линии не просто лежали на поверхности, а уходили вглубь металла, создавая иллюзию объема, какого-то фантастического лабиринта. Я водила подушечкой большого пальца по прохладной поверхности, ощущая малейшие неровности гравировки. Они были невероятно четкими, будто вырезанными лазером, но при этом… теплыми? Нет, металл оставался холодным, но сами узоры словно вибрировали под пальцем, излучали едва уловимое присутствие.