Я закрыл глаза и представил: вот я с семьей сижу за обеденным столом, у меня жена, двое детей и светлые шторы, в тон столешницы. За столом все этикетно сдержанны и только маленькая дочь, набив полный рот жует и игриво, бегающими глазками смотрит, как будто на весь мир сразу и все понимает.
А вот мы едем на автомобиле в отпуск. Мой затылок, руки на руле, дорога, шелестя исчезает под капотом, жена, повернувшись в салон пытается всех увлечь дорожными играми, а за горизонтом хорошее настроение в курортном месте.
А вот я на работе, в своем кабинете. Конторский стол, на нем идеальный беспорядок служащего. Я стою, уставившись в огромное окно. На мне белая рубашка, черный костюм и… Мне вдруг стало противно, тошно и неудобно. Черный костюм…, его прямые линии впиваются в тело, сжимая локти и колени, ограничивая в пространстве, сковывая мышление. Нет, это не кабинет, никакой ни кабинет, это же гроб, а вся эта жизнь в пошаговом режиме ничто иное, как затянувшаяся траурная процессия. Чему я завидую, о чем мечтаю? О жизни по графику с расписанием радости, с запланированными мыслями? Нет, я не хочу, чтобы моя жизнь представляла из себя кабинет ограничений, состоящий из четырех стен сознания, в которых нет даже слухового окна. Я не хочу этих оков из ожидания, надежды, заманчивых перспектив, все это я мог иметь, оставшись в том аду, из которого сбежал. Мне не нужны четкие линии моей жизни, я не хочу быть ее чертежником, я хочу быть ее художником. Я хочу свободно двигаться, и я хочу принадлежать только себе, я не хочу быть обязанным или должным кому-то, а значит, я со всем должен справляться сам, не прося больше помощи, тогда возможна истинная свобода, без обязательств исполнения долга. В том числе даже долга чести. Я готов помогать людям, ничего не требуя взамен, но не хочу, чтобы они помогали мне, потому как знаю, что люди не смогут быть столь же бескорыстны даже в мыслях, а я не желаю быть обремененным даже этим. Я согласен на не абсолютную свободу, на свободу с ограничениями, но теми, которые выбираю я, а не предлагают, навязывают, заставляют иметь другие, свобода в этом случае звучит пустым эхом.
Подплыли два лебедя, утки сразу же разошлись, уступая им дорогу, но не преклонив головы, как крестьяне перед вошедшими вельможами, они словно отдавали дань красоте и грации, а вовсе не силе и величию. Лебеди были вальяжны, на столько, на сколько могло быть таковым крупное тело в легких волнах, они подбирали плавающие куски хлеба, пуская их в длительное путешествие по своей шее в желудок, но тем самым низводя до простоты жизненной необходимости этот их главный символ красоты. И вдруг, совсем уж не по-царски, один из лебедей поднял свою красную лапу и почесал маленькую головку, словно пес за ухом. Я встал и пошел в отель.