Помню, ещё задолго до работы в Германии, когда в Новосибирске я подавал заявление для участия в конкурсе претендентов на подготовку специалистов для работы за границей, то наивно полагал, что уж в Москве люди, условно говоря, на голову выше, умнее нас, грешных крестьян, и что на них, как на трёх китах, держится вся страна. Я оказался невеждой и идиотом. Просто у нас жизнь разная.
Однажды произошёл случай, который помог мне ещё более укрепиться в своих убеждениях. В первой командировке в 1979 году я представлял на международной ярмарке в Лейпциге наше оборудование. Вечером накануне завершения выставки кавказские представители сельскохозяйственных фирм и колхозов пригласили участников выставочных стендов отведать разные пищевые образцы – не везти же их обратно. В зале за одним длинным столом сидели человек тридцать некоей единой общностью. Было всё вкусно, о чём и был довольно длинный разговор. Выпивали просто за успех. Говорили о жизни, и каждый рассказывал о чём-то своём. Среди нас было четверо москвичей – представителей внешнеторговых объединений. Постепенно они перехватили внимание и, подавляя авторитетом, рассказывали о своих успехах, о связях с высокопоставленными особами в Москве, у кого эти авторитеты значительнее, и всё в таком духе. Абсолютное большинство присутствующих были из глубинки и вынуждены были молча слушать. Радужная всеобщая картинка больше не складывалась, более того, росло непонимание и отчуждение.
– Как же вы, дорогие москвичи, далеки от реальной жизни людей. Ведь уже достаточно много времени вы только и говорите о вещах, которые не для этого круга. У людей из остальной страны совсем другая головная боль, другие понятия о жизни и добре. А то, чем вы гордитесь – ваши элитные друзья и прочее, – это ложные ценности. Хотя очевидно, что для вас они самые важные, – спокойно произнёс я.
На некоторое время повисло тягостное молчание. Я понимал, что бросил вызов ребятам, которым палец в рот не клади. Я и сам не понимал, зачем я это сказал. Но слушать то, что они так решительно декларировали, мне было неприятно.
И тут поднялся в национальной кавказской одежде, в высокой папахе, с белой бородой пожилой горец – настоящий аксакал – и медленно, волнуясь, как бы понимая важность и необходимость именно сейчас выразить то, что хотел выразить давно, сказал: