– Ради бога, – говорит, – Петруша, дай мне шесть целковых.
А на самом лица нет.
– Нету, – говорю, – сударь, ей-богу, да уж и так за вами моих много.
– Я тебе, – говорит, – сорок целковых за шесть через неделю отдам.
– Коли бы были, – говорю, – я бы не смел отказать, а то, ей-ей, нету.
Так что же? выскочил, зубы стиснул, кулаки сжал, как шальной по коридору бегает, да по лбу себя как треснет.
– Ах, – говорит, – господи! Что это?
Даже не зашел в столовую, вскочил в карету и ускакал.
То-то смеху было. Гусар говорит:
– Где, мол, барин, что со мной обедал?
– Уехал, – говорят.
– Как уехал? Что ж он сказать велел?
– Ничего, – говорят, – не велели сказывать: сели да и уехали.
– Хорош, – говорит, – гусь!
Ну, думаю себе, теперь долго ездить не будет, после то есть сраму такого. Так нет. На другой день ввечеру приезжает. Пришел в бильярдную и ящик какой-то с собой принес. Снял пальто.
– Давай играть, – говорит.
Глядит исподлобья, сердитый такой.
Сыграли партийку.
– Довольно, – говорит, – поди принеси мне перо и бумаги: письмо нужно написать.
Я ничего не думамши, не гадамши, принес бумаги, положил на стол в маленькую комнату.
– Готово, – говорю, – сударь.
Хорошо. Сел за стол. Уж он писал, писал, бормотал все что-то, вскочил потом нахмуренный такой.
– Поди, – говорит, – посмотри, приехала ли моя карета?
Дело в пятницу на масленой было, так никого из гостей не было: все по балам.
Я пошел было узнать о карете, только за дверь вышел.
– Петрушка! Петрушка! – кричит, точно испужался чего.
Я вернулся. Смотрю, он белый, вот как полотно, стоит, на меня смотрит.
– Звать, – говорю, – изволили, сударь?
Молчит.
– Что, – говорю, – вам угодно?
Молчит.
– Ах да! давай еще играть, – говорит.
Хорошо. Выиграл он партию.
– Что, – говорит, – хорошо я научился играть?
– Да, – я говорю.
– То-то. Поди, – говорит, – теперь узнай, что карета?
А сам по комнате ходит.
Я себе, ничего не думая, вышел на крыльцо: вижу, кареты никакой нет, иду назад.
Только иду назад, слышу, кием ровно стукнул кто-то. Вхожу в бильярдную: пахнет что-то чудно.
Глядь: а он на полу лежит, ве-есь в крови, и пистоль подле брошена. Так я до того испужался, что слова сказать не мог.
А он дрыгнет, дрыгнет ногой, да и потянется, захрапел потом, да и растянулся вот этаким родом.
И отчего такой грех с ними случился, что душу свою загубил, то есть бог его знает; только что бумагу эту оставил, да и то я никак не соображу.