Коллетт снова уставилась на журнал. Он мог принадлежать как Доналу, так и прежнему жильцу, второпях спрятавшему журнал, или даже подростку. Не вошел ли в эту стадию и ее собственный сын Барри? Может, и он раздобыл подобный журнал и в страхе прячет его под матрас, когда Шейла, работающая у них с самого его младенчества, поднимается к нему в комнату, чтобы прибраться? Даже если он и станет с ней разговаривать, то уж точно не на подобные темы. Ее мятежный сын бодается с этим миром с самого своего рождения. Ронан уже на первом курсе в Тринити, и у него никогда не было периодов гнева. Карл слишком юн для такого. Но Барри – тот винил ее во всем на свете.
В последний раз, когда она звонила домой, трубку снял он, и Коллетт спросила у него, как дела. Она и сама знала, как глупо звучит эта наигранная веселость, вызванная тем, что на самом деле она страшилась его реакции. Он тогда сказал ей: «Отъебись». Да, именно так, сказал: «Отъебись» – и бросил трубку. Только позднее она сообразила, что нужно было дозваниваться до тех пор, пока трубку не снял бы Шон, и они вместе обсудили бы поведение сына. Но когда Барри так сказал, у нее перехватило дыхание. Она так и продолжала сидеть в холле гостиницы с трубкой в руке, слушая частые гудки и уставившись на черную коробочку с прорезью, куда она только что опустила монету в двадцать пенсов. То, что ее сын так жестоко отвергал ее, не было чем-то необычным – глупо было удивляться.
Она тогда попыталась собраться с мыслями, донести их до комнаты, двигаясь медленно и аккуратно, чтобы ничего не расплескать. Усевшись за маленький складной столик, она постаралась изложить свои чувства как можно более простым языком, до того ее ранили слова сына. Это было сродни тому, когда ты упираешься в стеклянную стену, испытывая шок и растерянность оттого, что не можешь прикоснуться к жизни, проистекающей по ту сторону. И когда она излила свою боль в стихотворных строках, только тогда она отступила. Все витиеватости, если надо, можно добавить позднее, на первой же стадии от нее требовалась честность перед самой собой.
Честность перед самой собой. Как только она об этом подумала, с моря набежал ветер и, казалось, приподнял крышу за краешки карнизов, а весь дом словно вдохнул воздуха, став больше, и снова выдохнул. Правда состояла в том, что ее сыновья никогда не навестят ее в этом доме. Ронан мог бы тут появиться, но он только ужаснется, а для Коллетт это невыносимо. Барри не останется тут ни на секунду, да и не следует звать сюда ни его, ни Карла. У них есть их собственный дом, их крепость, построенная их родителями, где все они были по большей части счастливы. Так что стоит ли приглашать их в домик о двух комнатах, чья крыша приподнимается от ветра, а окна гремят от малейшего дуновения?