Я не могу туда поехать. Не могу и все. Легче застрелиться. А мать никогда не приедет ко мне. Когда она была молодой, какая-то сила затянула ее на край земли. А меня какая-то другая сила заставила бежать оттуда. Нет, нам уже не встретиться никогда. Вообще-то я стараюсь об этом не думать. Возможно, так проявляет себя моя совесть. Довольно об этом. Нет, еще пару слов. Там нет ничего, что я начал и не завершил, нет ничего что я мог бы ностальгически вспомнить. Почти ничего. Что тянуло бы к себе, периодически возникало во снах. Как отрезало. А то, что было мне там дорогим, об этом немного стыдно говорить. Нет, я все-таки скажу, в глупом порыве быть до конца честным. Я любил большой выгон, на краю станицы. Это, в силу каких-то причин никем не распаханное место, хотя с трех сторон его окружали пшеничные поля. Возможно, трактористам мешали курганы, которые как грибы раскиданы там повсюду. Между ними вилась проселочная дорога, две прокатанные среди разнотравья колеи, по которым раз в неделю с дальней кошары ездили за продуктами пастухи. Я любил в сумерках нестись по этой дороге на велосипеде, в час вечернего безмолвия. Затем, останавливаться возле одного кургана, самого высокого из всех, подниматься наверх, и смотреть с его вышины, как за горный хребет садится солнце. В тех далеких горах, которые отчетливо просматривались и казались совсем близкими в ясную погоду, брала истоки большая река, протекавшая неподалеку, и я слышал, как она шумит, волоча камни. От ее большой речной долины, освещенной последними закатными лучами, отходила еще одна, поменьше. Сухое русло, в котором располагалась станица. От нее на вершину кургана доносился лай собак, скрип калиток и пар вечерней дойки.