Именно тогда я задумался над властью над снами всерьез. Не просто как над источником сюжетов, а как над инструментом осознанного бытия. Два раза мне приснились сны, которые я легко, на одном дыхании, преобразил в весьма достойные, как мне казалось, рассказы. Один – про стариков, которые куда то едут в постапокалиптическом мире. Другой – таинственное убийство, пошедшее не по плану и где я оказался попеременно в роли заговорщика и жертвы. Их даже напечатали в паре невзрачных сетевых журналов. Теперь я мечтал о сне-гиганте, из которого я смогу сляпать целый роман. Не сборник виньеток, а монументальное полотно. Ибо его уже можно будет напечатать и продать, а это есть первый, самый важный шаг, чтобы уйти со скучной работы, с этого «Агросонсексмаша», и заниматься только фантазированием и формализмом, как презрительно называл мое писательство мастер Кузнецов, откуда то о нем прознавшем (значит и Апполинария может узнать?). Разница не такая уж большая, только что надо мной не будет столько командующих мудаков, не надо будет ездить в метро в 7 утра, толкаясь локтями в давке, вдыхая миазмы усталого человечества. И вроде как ощущение, что делаешь что-то ценное, передаешь таинственную эстафету, а не просто отчужденно крутишь гайки в бесконечной цепи производства картофелеуборочных комбайнов, которых никто не покупает. Наяву же с сюжетом определиться я не могу. Все схемы, сказки, архетипы – наводят тоску. И как будто нет разницы, какую выбрать – детектив, фэнтези, любовный роман – и поэтому то и выбрать не получается. Не работает желание в эту сторону.
Спустя года мне таки сделали минет. Моему члену было тепло во влажном, нежном рту, язык приятно дразнил уздечку, а когда его брали целиком, возникало ощущение какой-то наполненности и гармонии, как будто ему там самое место. Почему же во сне, где я должен быть всемогущ, я не могу повторить этого с Апполинарией?
Периодически мне снится давно умерший друг – все скучно решили, включая его мать, что он совершил самоубийство. Он же – по его признанию, оставленному мне в смятой, прожженной сигаретой записке, подсунутой между страниц учебника алгебры – писал, что просто устал. Устал от этой вечной долбежки в груди, от стука, который никто, кроме него, не слышит. Был Денис парнем нервным, порывистым, необычным – выбивался из серой массы одноклассников своей язвительностью, внезапной жестокостью и столь же внезапной сентиментальностью. Тогдашний мой лучший друг. И более близкого, по-настоящему близкого, у меня с тех пор не появлялось. Окончательных причин его последнего в жизни поступка я не знал, как не знала их и его безутешная мать, которая, в отличие от меня, знала способ самоубийства.