Сестра скрылась в коридоре. Почти сразу появился завхоз – грузный, второпях, с салфеткой за воротником.
– Григорий Николаевич, стойте у двери. Ждать уже нельзя.
Доктор дрожащей рукой снял засов.
Ерёменко не сопротивлялся. Он только глухо ревел. Санитары быстро и почти без слов уложили его на носилки, понесли в кабинет.
– Ну что ж ты, голубчик… – тихо сказал доктор. – Неужели так проголодался… Помнишь, как я учил: если в голову черти полезут – глаза закрой, уши заткни… и считай. Считай, пока не уйдут.
Ерёменко посмотрел на него из-под ресниц и снова закрыл глаза.
На кушетке его руки были зафиксированы. В вену капала прозрачная жидкость. Павел Андреевич осторожно обрабатывал рваные раны, зашивал их, почти не дыша.
– Так нельзя… – шептал он. – Ты ведь не сам по себе. Ты – Божье создание. И за что же тебе такая мука? А главное – зачем ты сам себя мучаешь?.. Господь тебя любит. Просто так. Не за что-то. А за то, что ты есть… пойми это, мил человек.
Он завязал последний узел, обрезал нить.
– Всё. Спи теперь. Слава Богу, успели… А то не свиделись бы уже.
Доктор поправил простыню, закрыл штору, и, заперев за собой дверь, вышел.
В коридоре стены были выкрашены в тускло-зелёный, лампы потрескивали. Пахло эфиром, старым деревом и чем-то неуловимо тревожным – смесью жизни и безумия.
Подсобка, куда он зашёл спустя минуту, была пуста. Только кровать с плотно заправленным бельём, старенький стул у стены да тень от окна, расплывшаяся по полу, как отставшая от человека душа. Здесь никого не было – ни Ерёменко, ни санитаров, ни шума. И вдруг тишина показалась доктору не облегчением, а тяжестью, как в церкви после похорон.