Первый держатель остерии поднял на меня глаза, тронул за плечо и отвёл в сторону.
«Друг, – сказал он, оглянувшись и убедившись, что никто не слышит. – Друг, – повторил он и полез в карман штанов, доставая, я так подумал: либо денежную взятку, либо свинчатку для остроты удара в лицо. – Друг, – произнёс он в третий раз и достал из кармана носовой платок, чтобы высморкаться. – Сейчас придёт ваш начальник и всё объяснит».
Начальник не пришёл, пришёл Джанбатиста, из тех, с одинаковой фамилией, с бумагой и подписью от начальника, который теперь уже, согласно письму, брал меня на подряд для фрахта и доставки органной музыки и всего с нею и в ней положенного. С отчаянием, я взял эту бумагу.
В итоге мой инструмент со всем, в него положенным сгрузили на середину трюма, чтобы не перевернуть посудину. А затем заколотили меня внизу суровыми досками вместе с органным инструментом и провиантом, оставив небольшой люк для воздушной вытяжки. Сказали: так и не убежит, и не задохнётся.
3.
Тут, пока мы отчаливали, выходили из бухты и брали верный курс на восток, и пока я в тот недолгий промежуток времени оставался один, осматривался в то, что подальше и осязал то, что поближе, пришло время рассказать немного о своём прошлом.
Итак, осмотрев трюм, я уселся, уперевшись спиной о свой комод и задремал, вспоминая, откуда я.
Я родом из Лимерика, и пешком я ходил на все побережья, кроме северного. Отец давал мне пару вёдер с широким дном и узким верхом с плотными крышками, по одному в каждую руку, и указывал, в каком направлении мне сегодня идти.
И всегда окрикивал в спину, мол, только не ходи туда, и указывал через левое плечо большим пальцем, мол, на Север не ходи, не надо.
Иногда я оглядывался на отца, когда он, проводив меня, возвращался домой, и мне было жалко его. Он гневил Господа и будто бы весь его ответный гнев пытался сбросить своими жестами на своих северных соседей. А я шёл по несколько дней до побережья и столько же обратно, возвращался домой с полными вёдрами.
Отец трепал меня тогда пальцами за щеку, хвалил, потом куда-то уходил сам, а на третий день пытался бить и ругать. Правда, тогда я был мал и мало что понимал в этой жизни, но от отцовских ударов уже умел уворачиваться, и даже иногда пытался отправлять его, чем попадётся под руку в беспамятство. Отец тогда успокаивался, в бреду переходил на английский язык, и я спокойно выгребал у него из карманов чистые английские монеты.