«Слушай, – тут он перешёл к делу. – Мои друзья наверху наделали из муки изумительной пасты. Ты знаешь, что такое паста?»
«Нет, дома я ел только проваренные злаки, а здесь меня кормили, чем попало. В Милане залежалыми сырами, а здесь непонятными морепродуктами».
«Паста – это искусство. Выше неё только…»
«Музыка и любовь?»
«Нет. Ты должен попробовать. Я принесу тебе плошку, но с тебя, – и тут он достал какую-то амфору с пробкой, – с тебя этот графин живой воды».
Я поднял на него глаза и похлопал по инструменту.
«С этого и надо было начинать. Но я отвечаю за то, что находится в этом рундуке».
«В этом органе».
«Ну, органе. Что я скажу в ближайшем порту?»
«Мы дольём в бочонки воды».
«Морской?»
Тут я подумал и перестал изображать из себя праведника. В конце концов, от самого дня отплытия я только об этом и думал: как незаметно ото всех время от времени утолять тревогу и голод с помощью чарки-другой.
«Ладно, – сдался я окончательно. – У нас недостающее количество, испаряемое в бочках, называют «долей ангелов», которые…»
Тут я осёкся, так как знал, что ангелы не настолько прожорливы, как я один, а тем более, как вся ватага голодных итальянцев, но общая ответственность всегда проще персональной, на миру и смерть красна, и так далее…
«Это красиво сказано. Действительно, как красиво!» – не дождавшись окончания моей ремарки, Алессандро принялся стамеской вынимать из пазов жалобно застонавшую крышку органного корпуса, уже добрался до бочки и стал выколачивать пробку. Затем наполнил амфору и пару черепков, служивших мне подсвечниками. Всё это время я просто молча за ним наблюдал, что обозначало, как стража этого объекта, мою полную капитуляцию.
Мы чокнулись черепками и осушили их.
И он ушёл наверх.
Вернулся он с тремя своими однофамильцами, их звали Бартоломео, Гаэтано и Джанбатиста. Первый из них нёс большую миску спагетти, приправленных луком и козьим молоком, второй и третий тоже какие-то хлеба и неприхотливую снедь. Все четверо были, как мне показалось, уже навеселе, и Алессандро снова наполнил из бочонка свою так быстро осушаемую амфору. Поставив основное кушанье на импровизированный столик, сооружённый из балок и мешковины, Бартоломео сделал предупредительный жест указательным пальцем, требуя внимания и торжественной паузы, и что-то крикнул в сделанный пролом палубы. Потом зачем-то, когда ответного окрика не последовало, стукнул о низ палубы каким-то первым попавшемся под руки костылём для починки пробоин.