Лежа в постели, Виктор Хрисанович долго вглядывался в потолок, теряющийся во мраке. В ушах снова загудело. Мысли о гашишных экспериментах, о больных с их видениями, о своей собственной, внезапно обострившейся чувствительности смешались в тревожный клубок. «Все объяснимо, – упрямо твердил он себе. – Нервы. Усталость. Пройдет».
Но где-то в глубине, как тот мелкий назойливый петербургский дождь за окном, стучал новый неотвязный вопрос: «А что, если не пройдет?»
Тень предчувствия, едва заметная в начале дня, к ночи сгустилась и легла на сердце холодным камнем.
Дни после первого явления голоса тянулись, как густая мутная смола. Петербург не выпускал из своих сырых объятий. Дождь сменился мокрым снегом, который тут же превращался в серую кашу под ногами и въедался холодом в кости. Бром, принимаемый исправно, оставлял во рту стойкий металлический привкус и ощущение тяжелой ваты в голове, но не приносил желанного успокоения. Бессонница стала постоянной спутницей. Сны, когда удавалось забыться, были хаотичными, наполненными тревожными образами искаженных лиц, бесконечных коридоров и неразборчивых голосов, сливавшихся в гул. Просыпался он разбитым, с ощущением, что не отдыхал вовсе.