Она шла, почти не видя окружения, погружённая в привычное оцепенение. Виртуальные фасады «Квартала Идиллия» стояли перед её внутренним взором – безупречные, пустые. Пустота Кирилла, пустота семейного завтрака, пустота её собственного золотого КС 87.0 сливались в одно большое, белое, беззвучное пространство. Её тело двигалось автоматически, подчиняясь мышечной памяти и невидимым подсказкам очков. Мысли текли вяло, как вода в рекомендованном аквариуме Центра Гармоничного Развития. Туда-сюда. Туда-сюда. Без порыва, без цели.
И тогда это случилось. Не на перекрёстке, не у витрины «Оптимальных Товаров», а на ничем не примечательном участке тротуара, между стандартным световым столбом и стандартным кубом зелени. Женщина. Лет шестидесяти, одетая в костюм «умеренно-делового» кроя рекомендованных «успокаивающих» серых тонов. Она шла навстречу Наташе, её шаг был размеренным, лицо – спокойным полотном, на котором Система выводила стандартное выражение «вечернего умиротворения». В руках она несла старомодную, плетёную из лозы корзинку, что само по себе было микроскопическим отклонением от нормы – такие корзинки считались «субоптимальными» из-за непрактичности и ассоциаций с «неэффективным прошлым». Но не это привлекло внимание Наташи.
Женщина споткнулась. Легко, почти неловко. Не о трещину (их здесь не было), а, казалось, о собственный внезапно ослабевший шаг. И из корзинки, подпрыгнув на плетёном краю, выпал предмет. Не функциональный контейнер с снэком, не планшет, не «оптимизированная» многоразовая бутылка. Предмет выпал, ударился о безупречный тротуар с глухим, хрупким звуком и покатился, подпрыгивая на мелких неровностях полированного камня.
Это была кукла. Старая, фарфоровая кукла. Её платье, когда-то, наверное, пышное и яркое, было поношенным, выцветшим до блёклых пастельных оттенков. Одна керамическая рука отломилась при падении и откатилась чуть в сторону. Лицо куклы, с нарисованными румяными щеками и стеклянными голубыми глазами, смотрело в вечернее небо с застывшим, наивным удивлением. Артефакт. Реликвия из другого времени, из мира, где вещи могли иметь историю, а не только функциональность, где сентиментальность не приравнивалась к дисгармонии.
Но Наташа увидела не куклу первой. Она увидела лицо женщины.
В тот миг, когда кукла выпала и ударилась, когда хрупкий звук разбитого фарфора нарушил вечернюю тишину, на лице женщины произошло нечто немыслимое. То спокойное, «умиротворённое» полотно разорвалось. Как будто изнутри прорвалась плотина, сдерживавшая океан. Черты её лица исказились в гримасу такой первобытной, такой настоящей скорби, что Наташа физически ощутила удар в грудь. Губы задрожали, обнажая сжатые зубы в оскале немой муки. Глаза, широко раскрытые, наполнились не слезами (слёзы были бы «субоптимальны» в публичном пространстве), а такой глубиной немыслимой боли, таким отчаянием, что казалось, в них отражается сама бездна утраты. Морщины, обычно сглаженные космецевтикой Системы, прорезали лоб и щёки глубокими бороздами горя. Это было лицо человека, потерявшего всё. Не просто куклу. Символ. Память. Любовь. Часть души. И этот крик души, немой, но оглушительный по своей интенсивности, длился, быть может, полсекунды. Меньше.