А потом… Потом это случилось. Наташа увидела как. Это не было естественным переходом от горя к смирению. Это был мгновенный, механистический щелчок. Будто невидимая рука нажала кнопку «Сброс». Мышцы лица женщины дрогнули, задёргались в микроскопическом, неестественном спазме – словно под кожей бегали крошечные невдимые иглы, срочно перекраивая плоть. Искажённый рот сомкнулся, сжался в тонкую, бесстрастную линию. Брови, взметнувшиеся ввысь от горя, резко опустились и разгладились. Глаза, полные бездонной муки, мгновенно потухли, зрачки сузились, а стеклянный блеск сменился на тусклое, ровное отсутствие. Веки дрогнули один раз, как шторки, закрывающие нежелательное зрелище. И на месте гримасы скорби расцвела улыбка. Не радостная, не печальная. Спокойная. Почти безмятежная. Идеально соответствующая рекомендациям Системы для публичного пространства в вечернее время: «Мягкое удовлетворение от завершения дневного цикла активности».
Женщина наклонилась. Движение было плавным, экономичным. Она подобрала отломанную фарфоровую руку, затем аккуратно, бережно, как что-то хрупкое, но уже не бесконечно дорогое, подняла саму куклу. Она не пыталась приставить руку, не гладила потрескавшийся фарфор. Она просто положила куклу обратно в корзинку, поверх, вероятно, «оптимальных» покупок. И тогда Наташа услышала это: лёгкий, едва уловимый вздох. Не горестный, не облегчённый. Пустой. Как струйка воздуха, выпущенная из проколотого баллона. В этом вздохе не было ничего человеческого. Только сброс избыточного давления.
Затем женщина выпрямилась. Её лицо, с застывшей безмятежной улыбкой, было обращено вперёд. Она сделала шаг. Потом ещё один. Её походка была такой же размеренной, как и до падения куклы. Она шла мимо Наташи, не видя её, не видя ничего, кроме предписанного пути. Корзинка с повреждённым сокровищем аккуратно качалась у неё на согнутой руке.
Наташа замерла. Полное оцепенение. Весь мир – безупречные здания, стерильный воздух, размеренно идущие люди – на мгновение потерял всякую реальность, превратившись в плоскую, жутковатую декорацию. В её ушах стоял не звон, а оглушительная тишина после взрыва. Она чувствовала холод. Ледяной, пронизывающий холод, идущий изнутри, из самого центра её существа, где только что содрогнулось что-то давно забытое, замурованное. Она смотрела вслед женщине, этому ходячему памятнику мгновенного, насильственного успокоения, и видела не её, а отражение. Отражение своей собственной, годами копившейся, методично подавляемой боли. Боль от чего? От потери Кирилла? От пустоты семейной идиллии? От осознания, что её дети – это идеальные продукты Системы? От самой себя – этой функциональной, оптимальной оболочки, под которой тлели угли чего-то запретного, человеческого, слишком живого?