Иван, хоть и слышал об этом, предпочитал не забивать себе голову. «Нам бы свое вспахать да убрать, а там видно будет», – говорил он Вере, когда та нет-нет да и заговаривала о том, что «немцы-то, говорят, на границе суетятся». Вера лишь тяжело вздыхала, глядя на детей, что беззаботно бегали по двору. Женское сердце всегда чутче к переменам, и в последние месяцы ее все чаще охватывала беспричинная тревога, словно предчувствие надвигающейся грозы.
В субботу, двадцать первого июня, деревня Глубокое гуляла свадьбу. Дочь мельника, светлоглазая Катерина, выходила замуж за парня из соседней деревни. Столы ломились от угощений, играла гармонь, песни лились до поздней ночи. Иван и Вера были среди приглашенных, и даже дети, получив особое разрешение, задержались дольше обычного. Смех, танцы, деревенские шутки – все это создавало ощущение незыблемости бытия, его бесконечности. Никто не мог и помыслить, что этот вечер станет последним таким безмятежным вечером для многих в Глубоком.
Когда семья Ивановых возвращалась домой под звездным небом, воздух был напоен ароматом скошенной травы и полевых цветов. Петр уснул на руках у отца, Алексей и Анна шли рядом, перешептываясь о чем-то своем, детском. Вера, прижавшись к Ивану, думала о том, как хорошо, как спокойно, как благодатно жить вот так, в своем доме, со своей семьей. И эта мысль была такой теплой, такой уютной, что она едва не прогнала то смутное беспокойство, что все еще теплилось где-то глубоко в душе.
Они легли спать, предвкушая спокойный воскресный день. Никто не знал, что утро этого воскресенья, двадцать второго июня, принесет с собой не солнце и тишину, а грохот и пламя, что навсегда изменят не только их жизнь, но и жизнь миллионов людей по всей стране. Деревня Глубокое еще спала, окутанная предрассветным туманом, когда вдали, за лесом, послышались первые глухие раскаты, которые никто поначалу не принял за нечто зловещее. Казалось, это просто ранняя гроза.
Но это была не гроза. Это была война.
Глава 2: Первая ласточка беды
Утро 22 июня началось не с привычного пения петухов, а с гулкого, нарастающего шума, который заставил Веру встрепенуться во сне. Она приоткрыла глаза, прислушалась. Звук был странный, непривычный для Глубокого – не гром небесный, не рокот трактора. Он шел издалека, нарастая, и казался зловещим предвестником. Иван уже не спал. Он сидел на краю лавки, накинув на себя старую фуфайку, и хмуро смотрел в окно, откуда доносился этот нарастающий гул.