В каждом действии присутствует какой-то глубинный смысл, но все же оставалось загадкой, для какой цели налетевшим ураганом было поломано настоящее чудо природы. Быть может, его древесина предназначена для чего-то большего, чем быть сожженной в топках крестьянских лачуг.
Вывороченное нутро дерева, почерневшее от удара молнии, напоминало какой-то смутный образ. Всмотревшись, богомаз Актеон едва не ахнул от своей догадки.
– Лукиан, подойди сюда, – подозвал иконописец юношу и, когда тот приблизился, сказал: – Посмотри, что молния начертила!
Некоторое время подмастерье разглядывал темные замысловатые узоры, нарисованные Божьим пламенем и напоминавшие ему мафорий, покрывавший голову Богородицы. Из-под него – узкий край головной повязки, кайму из трех полос. Вот только ее лик был очерчен нечетко и скрывался в потемках глубоких покровов, сложенных в плавные неровные складки. Отчетливо были видны только глаза, пристально взиравшие откуда-то из самой глубины дерева. Лукиан готов был поклясться, что разглядел даже зеленую радужку глаз, но очи вдруг так же неожиданно пропали, как и возникли.
Понизив голос, Лукиан сообщил:
– Мастер, так это же Божья Матерь.
Богомаз удовлетворенно кивнул:
– Значит, мне не показалось, а то я подумал, что на старости лет стал понемногу сходить с ума. Вот что сделай, Лукиан… Вырежи из ствола доску для иконы. Поближе к тому месту, где молния прошлась. Это нам знак Божий дан, не можем мы пройти мимо.
– Сделаю, мастер, – произнес Лукиан, продолжая разглядывать черный налет на белом полотне дерева.
По коже мелкой дрожью пробежал суеверный страх и застыл где-то у самого горла кусочком раскаленного металла. Сил, чтобы поддержать разговор с мастером, у него не осталось, а иконописец, слегка нагнувшись, продолжал рассматривать обожженное молнией дерево.
– Если бы мне кто-то рассказал о таком, так ни за что бы не поверил, – удивленно проговорил старый Актеон.
Следы огня причудливым образом переплетались между собой, накладывались, принимали полутона, вдруг густели до черноты или, наоборот, представлялись неровными тенями, светлели и походили на складки одежды и усиливали начерченный образ.
Пораженный увиденным, Лукиан замер. Из черноты на него взирали материнские понимающие глаза. Окончательно он пришел в себя в тот момент, когда очи вдруг растворились, остался лишь пустой темный омофор.