В дверь тихо постучали.
– Барыня? Шоколад принесла… – голос Дуняши, робкий, как всегда.
– Войди! – графиня отмахнулась от зеркала. Она чувствовала странную сухость во рту, легкую тошноту. «Нервы. Одни нервы».
Дуняша вошла, неся на серебряном подносе маленькую фарфоровую чашку с дымящимся густым шоколадом. Поставила на столик у кресла.
– Барыня, вам нездоровится? – спросила она, заметив бледность хозяйки.
– Пустое. Голова. Уйди. Я сама.
Дуняша скользнула назад, как тень. Графиня взяла чашку, сделала глоток. Сладкий, терпкий вкус шоколада, обычно успокаивающий, сегодня показался приторным, противным. Она поставила чашку на блюдце с неловким движением. Край чашки звякнул о блюдце. Еще один глоток. Тошнота усилилась. В глазах заплясали темные точки. Сердце вдруг заколотилось с бешеной силой, как птица в клетке, ударившаяся о прутья. Она вскинула руку, прижала ладонь к груди. Воздуха! Не хватало воздуха! Горло сжал невидимый обруч. Перед глазами поплыли чудовищные, искаженные лица – графа с его вечным укором, Благовидовой с ее злобным шепотом, Глухова с его ледяным взглядом… Лыкова… с ненавистью в глазах…
Она попыталась вдохнуть, но в горле хрипло клокотало. Чашка выпала из ослабевших пальцев, разбилась о ковер с жалобным звоном. Темнота нахлынула, холодная и бездонная. Последнее, что она увидела в зеркале, было свое собственное лицо, искаженное немым, абсолютным ужасом.
* * *
Утро в особняке Зарницких начиналось вяло, как всегда. Горничные тихо перешептывались в коридорах, лакеи начищали медные ручки дверей. В будуаре графини было тихо и душно. Тяжелые шторы были полу задёрнуты, в воздухе витал сладковатый запах пудры, духов и… чего-то тяжелого, нездорового.
Дуняша, вошла неслышно, неся на руках аккуратно отглаженный утренний пеньюар госпожи – легкий, из кремового кашемира. Она осторожно подошла к огромной кровати под шелковым балдахином.
– Барыня? – тихо позвала она. – Проснитесь, солнышко уже высоко… десятый час… – голос ее сорвался на последних словах.
Елизавета Арсеньевна лежала на спине. Одна рука была судорожно прижата к груди, пальцы вцепились в тонкую ткань ночной сорочки, будто пытаясь вырвать оттуда что-то невыносимое. Другая рука бессильно откинулась на шелковое покрывало. Голова неестественно запрокинута на высокую подушку. Рот полуоткрыт. Но самый сильный ужас доставляли глаза. Широко распахнутые, невидящие, полные застывшего, немого ужаса, уставившиеся в потолок. И зрачки – неестественно огромные, черные, как дыры в пустоту, поглощавшие тусклый утренний свет.