Он не выдержал. Обойдя дом, он нашел узкий просвет между забором и стеной, где мокрый куст сирени давал призрачное укрытие. Отсюда, сквозь щель в занавеске кухонного окна, он мог видеть ее. Мама. Она вытирала тарелку, что-то напевала себе под нос. Старое езидское. То самое, что пела ему, когда он болел в детстве. Славик прижался лбом к холодному, мокрому дереву забора. Боль сжала горло, горячие слезы смешивались с ледяным дождем на лице. Он видел каждую морщинку у ее глаз, знакомую родинку на шее, как она поправила прядь седеющих волос. Она была здесь, в двух метрах. Живая, теплая. Его мать. И он был для нее абсолютным нулем. Пустым местом под дождем.
Папа вышел на кухню, что-то сказал. Они засмеялись вместе. Простой, бытовой смех, который раньше наполнял дом жизнью. Теперь он резал Славика как нож. И Славик понял, что не сможет. Не сможет видеть больше. Видеть брата, который когда-то защищал его во дворе, сестру, которая делилась с ним игрушками. Видеть своего племянника и знать, что для этого ребенка он не просто чужой – он никто, призрак без прошлого.
Он отполз от щели, спрятавшись за мокрым стволом сирени. Сел на корточки в грязи, спрятав лицо в колени. Тело тряслось не от холода, а от всепоглощающей, немой агонии. Боль утраты была тоньше и острее любой физической муки, обещанной Абсолютом. Он потерял не просто семью. Он потерял само право быть их сыном, братом. Он был вычеркнут. Стерт. Ярость вспыхнула с новой силой – на судьбу, на несправедливость, на этого холодного, бесстрастного Бога, извинившегося и обрекшего его на вечность страданий. Он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Тупая боль была слабым эхом той агонии, что ждала его впереди, но сейчас она была хоть чем-то реальным в этом кошмаре.
Три часа текли как расплавленное стекло – медленно и невыносимо больно. Он не смотрел на часы. Он чувствовал истекающее время, как чувствуют приближение гильотины. Он слышал, как брат вышел покурить на балкон, как засмеялся ребенок сестры, как захлопнулась входная дверь, когда кто-то вышел. Каждый звук из дома был каплей яда. Он сидел, мокрый, грязный, разбитый, в своем укрытии, наблюдая краешком глаза за частичками жизни, которая больше не принадлежала ему.
И вот пришло время. Ни звонка, ни сигнала. Просто внезапное, абсолютное ощущение. Как будто невидимый крюк вцепился ему в грудину и дернул. Не больно. Пусто. Холодно. Он вскинул голову, в последний раз жадно вглядываясь в светящееся окно кухни, где мелькнула тень матери. Простите меня, – прошептал он в пустоту, зная, что никто не услышит, никто не вспомнит.