С самого раннего возраста внутри меня жил мир, недоступный чужим глазам. Он имел собственные границы, цвета, формы. Его законы были строгими, но справедливыми. Он не требовал объяснений – только принятия. Этот мир стал моим тайным садом, внутренним убежищем, где расцветали грёзы, мечты, образы. Каждая прочитанная книга была не просто текстом – она открывала мне ворота, через которые я шагала в иные пространства, в невидимые города, в страны, где я становилась героем: девочкой без оков, без страха, с лёгкостью парящей над буднями на крыльях из бумаги.
Я не сразу осознала, что мечты, рождённые в таких мирах, не могут спокойно существовать в тесных комнатах деревенского дома. Они расправлялись, как крылья, касаясь потолка, ломая стены, и начинали давить – не злобой, а просто своей широтой. Однажды, задыхаясь от этой тесноты, я произнесла: «Я хочу на Украину». Эта мысль не была бунтом, не несла угрозы, она просто вырвалась – как лепесток, унесённый ветром. Я сказала её тихо, как ребёнок, впервые открывший губы для молитвы. Шёпотом, в пустоту. Смотрела в глаза отцу и матери и произнесла: «Хочу…»
Отец ответил мгновенно. Его голос был как выстрел в тишине: холодный, острый, каменный. В этом слове не было любви. Был только приговор: «Ни в коем случае». Ни одного объяснения. Ни одного вопроса. Просто – запрет. И в этом слове, как в заклинании, схлопнулась моя надежда. Комната сузилась, стены стали ближе. Словно кто-то провёл черту сквозь все мои мечты.
Когда я выходила из комнаты, сзади раздался голос матери – слабый, дрожащий, полный отчаяния, словно она вырвала его из многолетнего молчания: «Она еще дитя… отпусти ее. Что она будет делать, оставаясь здесь?..» Эти слова не давали мне покоя. Моя мать – женщина, которая годами возводила между нами стену молчания и жила, не понимая меня, – была со мной впервые. Что-то дрогнуло во мне, но это была не надежда. Это был трепет души, готовой разорваться на части – безмолвный вестник перемен.
Голос отца, когда он произнёс своё последнее слово, лишился прежнего сияния. В нём не звучал свет, не пульсировала забота, не дрожала отцовская боль. «Она хочет на кладбище… Ее конец пришёл». Так он сказал. Эти слова стали не проклятием, а равнодушным финалом – он уже прощался со мной. Я больше не была его дочерью. В его глазах я представлялась угрозой, движением, которое не поддаётся контролю.