Я работала, училась, читала. Иногда заходила в кинотеатр – в его полумраке отдыхали глаза. Иногда просто стояла у окна и слушала шаги прохожих. В этих звуках был какой-то внутренний смысл. Друзья у меня были – немного, но те, с кем можно было помолчать. Мы делились хлебом, чаем, мыслями. Советская реальность не баловала, но дарила устойчивость. В ней мало было блеска, зато хватало пространства для роста.
Общежитская комната – тесная, трёхместная, с деревянными кроватями и облупленным столом, – стала для нас маленькой планетой. Мы были из разных регионов: я – из сельского юга, Марина – из индустриального востока, Люда – с северной границы. Наши судьбы сплелись в этой комнате. Радиоприёмник иногда молчал, а иногда вдруг оглушал нас песней. Зеркало висело криво, но в нём отражались мы – настоящие, усталые, живые.
Марина по вечерам долго лежала, глядя в окно. Ее мысли возвращались в Днепропетровск – к тем, кто однажды называла ее по имени. Она вспоминала письма, неотправленные брату, воспоминания о дворе, запах осеннего сада. Иногда, внезапно, она начинала говорить, и в ее фразах вспыхивала шутка – такая светлая, что вся комната оживала. Наш смех в такие минуты был настоящим, как дыхание после долгого молчания.
Люда – молчаливая, с глазами, в которых хранился ответ на незаданный вопрос. Она читала, положив ладонь под подбородок, вслушиваясь в строки, как в музыку. Иногда она доставала письмо – аккуратно, из деревянной шкатулки, смотрела на него и снова убирала. Она не рассказывала, кому оно предназначалось. Мы не спрашивали. Мы чувствовали: в той шкатулке жила женская мечта – несломленная, живая, ожидающая весны.
Ночи иногда были длинными. Радио играло что-то нежное, свет от фонаря ложился на лица. Мы дышали в такт – каждый в своём ритме, но вместе. В этой тесной комнате мы оберегали друг друга – без слов, без обещаний, просто своим присутствием.
Запах столовой напоминал о доме. Макароны, чай, хлеб, ломтик огурца принесенный соседкой. Кто-то приносила соль, кто-то – шутку, кто-то – молчаливую заботу. Простота бедности никогда не унижала – она давала возможность почувствовать силу труда, тепло дружбы и крепость настоящих вещей.
Первые дни я жила в общежитие, потом – по выходным – стала уезжать к Вере. У неё было совсем иначе: дом, наполненный светом от лампы над столом, цветами, засохшими, но не потерявшими красоту, книгами на полках, чьё дыхание ощущалось физически. Там я отдыхала. Каждая комната в её доме звучала своей интонацией, а запах – тонкий, как след чернил на бумаге – дарил ощущение защищенности. Мир Веры не давил, он принимал. Она жила в согласии с временем – не спешила, не убегала. Сухие цветы в её доме не хранили смерть, они сохраняли память.