Вера учила меня. Мы занимались языками – русским, украинским. Я произносила слова медленно, словно пробуя их вкус. Я вслушивалась в их звучание, старалась впитать не просто фонетику, но суть. В её голосе слышалась строгость, но это была строгость заботы. Она говорила твёрдо, но в этих интонациях жила любовь – невысказанная, но не нуждающаяся в признании. Она верила в меня. Она видела во мне нечто, о чём я сама тогда не догадывалась – ту светлую точку, из которой начнётся мой путь.
В этом доме я поняла: рост – это не только череда событий. Это и тетрадь, и окно, и книга на подоконнике, и тишина. Иногда именно тишина произносит имя, о котором ты забыл.
Завод оставался другим полюсом. Там всё было реальным, с запахом металла и потом. Я приходила туда каждое утро, не потому что должна, а потому что там пульсировала моя сегодняшняя судьба. Мы были равны. Мы шли рядом. Мы делали шаг в будущее – даже если ещё не знали, где именно оно начнётся.
То время стало моим становлением. Свобода не кричала. Она дышала легко, в скупом слове друга, в взглядe, скользнувшем по окну, в лёгком сне под шелест вечернего города. Взросление – это прикосновение к невидимому, к свету внутри, к теням, которые не пугают, а рождают движение.
У Веры всё происходило иначе. Ее дом напоминал выдохнутую молитву: всё было на своём месте, всё дышало размеренно. Даже чайник говорил – своим паром, своим молчанием. На занятиях по языку каждое слово становилось живым – оно открывало во мне те комнаты, куда раньше не проникал свет. Иногда, не справившись с интонацией, я смотрела на неё с виноватой улыбкой. Она тоже улыбалась:
– Ты уже говоришь. Просто голос пока живёт в сердце.
Эта фраза раскрылась во мне, как цветок, распустившийся в темноте. Она оставалась со мной – в заводе, в общежитии, на ступенях библиотеки. Я хранила её как оберег.
Вера говорила: «Иногда тебя защищает человек, иногда – слово, иногда – комната». Я обрела всё это. И потому обещала себе просыпаться в шесть утра, чтобы сохранить этот мир.
Жизнь не становилась легче, но я ощущала: внутри меня оживает язык. Письмо ещё не рождалось – но уже шевелилось в темноте сознания. Я не знала, где и когда напишу первое имя. Но уже чувствовала: оно будет моим.
А пока – в этой комнате, в этом городе, в этой простоте – я училась видеть себя.