Некогда остроконечные башни теперь кривились во все стороны как больные ёлки. Словно замок давно устал от собственного величия и пытался разбежаться враз на все четыре стороны.
Одна из башен так вообще лишилась верхушки – то ли от удара молнии, то ли от времени.
– Значит, я вампир без башни, – глядя на это великолепие, выдохнул Альберт, понимая, что в здравом уме не стоило вообще сюда ехать, и посмотрел ниже.
На тёмные камни стен, что поросли мхом и ещё чем-то странно-липким, подозрительно шевелящимся, если на него долго глядеть.
От рва осталась лужа с лягушками и одной уткой, которая, пока чаромобиль вампира проезжал через скрипевший на все лады мост, агрессивно пыталась атаковать магоповозку.
В громком кряканье слышалось заявление прав на эту собственность. И сейчас эта пернатая, вразвалочку обойдя чаромобиль, стоявший по центру замкового двора, переваливаясь, приближалась к Альберту с таким намерением, словно хотела запихнуть вампиру яблоко в клыки, а затем и самого самозванца – в печь.
Уступать какой-то жалкой утке Альберт позволить себе не мог и отправил крякунью прицельным пинком назад в ворота. При этом наследник поскользнулся и с больши́м трудом удержал равновесие.
Его плащ взметнулся, словно вампир был тореадором, а свалившийся на него замок – не иначе как старым, больным, но агрессивным быком. Крестьяне, с любопытством облепившие замковые ворота так, что венчик голов с соломенными шляпами, косынками, чепцами был по обеим сторонам входа (а у кого-то – и над сводом), решили: не иначе это ритуальный танец Штольцев при вступлении в наследство. И даже зааплодировали.
Альберт гордо (то бишь притворившись глухим, слепым и немного – с отбитым обонянием упырем) прошествовал дальше. Впрочем, ступал он предельно осторожно, чувствуя, как за ним наблюдают заинтересованные пейзане, жаждущие новых халявных развлечений за вампирский счёт. Радовать ритуальными танцами Альберт их больше не собирался.
Вампир поднялся на ступени донжона, взялся за медную, зелёную от времени ручку массивной дубовой двери и толкнул ту. Дверь отозвалась печальным скрипом, но всё же открылась, впуская нового владельца.
Внутри всё оказалось столь же плачевно, как снаружи. Высокое стрельчатое окно с витражом, настолько грязным, что невозможно было распознать изображение, пропускало через свою муть последние отблески вечерней зари.