Стенографистка все оплетала шнурами, один к электрической кассе, другой к микрофону, откуда ведется запись, плюс пара шнуров, назначенья которых никак не понять, садилась на свой насест, заносила лакированные руки, и сам собой из-под пальцев бежал божественный текст, его бы печатать томами и продавать, тогда не понадобится специально писать книжек, ни по орфоэпии, ни про любовь. И фильмов бандитских тоже не надо.
Мальчик ждал на балконе. Начинало темнеть, и обещанный срок давно вышел. Наконец, он увидел, подъехал отец. Он хотел закричать, но не успел. Нет, они не остановились. Та машина проехала мимо. А отец повис на двери в подъезд. Да нет, ну что вы! – отвечала она на вопрос страховой компании. – Он был маленький клерк, не каскадер, не космонавт, какой там профессиональный риск. Так, случайно застраховался на десять миллионов.
Груздь за столом сидел совершенно бездумно. В такой духоте, тесноте и давке (так и толкают, так и стоят за левым плечом), в безумолчном хоре чужих голосов терялась нить. Только специально обученная парка (вон, за кассой, оплетенная тысячей проводов) все тянет и тянет, как шелкопряд, но, несмотря на разницу в диалектах (машина ткнулась в поребрик… в поребрик?., ну, в бровку, и у нее отвалились колеса), Муравлеев читал молчанье Груздя, как открытую книгу:
А где компания? – Да, кажется, в Стокгольме. -
Вы что, не помните? – Нет, визуально помню,
Но я могу подъехать, посмотреть,
Там на углу «МакДональде»…. В Амстердаме!
Да, точно, не в Стокгольме, в Амстердаме,
Но тоже совершенная дыра:
Искусственное озеро и утки,
Вдоль берега дощатый променад,
Салон для новобрачных и химчистка,
Еще в окне висел такой плакат
Гуашью, от руки: «All Books Must Go!»,
А я тогда совсем ни в зуб ногой,
И, помнится, так даже и не понял,
Что закрывали книжный магазин
И напоследок – все на распродажу.
Я думал, там кружок, ячейка, секта,
Назад к природе, что-нибудь такое…
(А правда, что мормоны – многоженцы?)
Но внутрь туда никто не заходил.
Там вообще, на этом променаде
На доски вылезали только утки
И тишина такая…. Только флаг
Трехцветный разорялся, как трещотка:
Естественное дело, у воды
Плюс на холме – конечно, будет ветер…
Я проработал там всего два дня.
Ничего, без рифмы как-нибудь справлюсь. Но тем временем парка спохватывалась. Пока Муравлеев соображал, сможет ли он сказать правду про нестерпимую боль в пояснице, фонари, аптеки, стремянки, правила уличного движения, по шкале в десять баллов полную правду про секс и ничего, кроме правды, про руки, сцепленные наручниками за спиной (вот кто делает упражнение по Галахову непрерывно) и беременную хозяйку борделя, кутающуюся в себя, как в шаль (массажистки-свидетельницы сбежали, можно, конечно, и просто считать показания по бумажке – не показания, а Овидий! – но прокурорам хотелось прищучить вживую, брала такая досада, она же только сидела, отдуваясь, время текло у нее не так, как у этих мужчин), проходила целая длинная секунда, и стенографистка зачитывала правильную присягу. Муравлеев клялся, и перед ним, прижав палец к губам, возникал блаженный Иероним Стридонский, покровитель всех переводчиков, а Груздю тем временем объясняли: