Теперь я вполне осознаю — Вы никогда не говорили мне всей
правды о моей болезни. Очень жаль, потому что я Вам верила.
Конечно, это Ваше решение и Ваше право отказаться от дальнейших
попыток вылечить меня, однако я всё же ждала, что Вы хотя бы
удосужитесь лично передать мне свои мотивации. Видимо, я опять
ошиблась...
Всего Вам доброго, доктор.
Лиз Родрик.
Рука с письмом упала на стол, я схватил стоявший рядом стакан и
со всей злости швырнул его в стену. Осколки брызнули во все
стороны. Я вскочил с кресла и решительно направился к двери, уже
представляя, с каким удовольствием врежу по лысому, в коричневых
пятнах, черепу. Как он посмел, этот чёртов старикашка. Он всё
вывернул так, будто я сам отказался от Лиз, и теперь она думает,
что я предал её.
Мои пальцы уже решительно сжимали ручку на двери в кабинет
Арольда, но тут я подумал, что если заговорю с ним о письме, то
поставлю Лиз в гораздо худшее положение, чем теперь. Ей вообще
запретят выходить из палаты. С трудом поборов гнев, я отпустил руку
и вернулся в свой кабинет. Мне хотелось всё разгромить, но здравый
смысл вновь усадил меня за стол и заставил перечитать письмо. « я
Вам верила… я ошиблась…» Это подчёркнуто пренебрежительное Вы, Вас,
Вам, написанное с заглавной буквы, и этот официальный тон обжигали,
как хлёсткие пощёчины. Лиз презирала меня...
Я достал чистый лист и решил, что напишу ей ответ. Она поймёт. Я
всё объясню и попытаюсь её успокоить. Но после первых же трёх строк
скомканный клочок полетел в корзину. Я извёл целую стопку бумаги,
но всё, что выходило из-под моего пера, выглядело, как неуклюжие
оправдания. Она была вправе презирать меня… Я не смог отстоять её у
Арольда, не осмелился признаться в своих чувствах и, самое главное,
не сумел вылечить её. Старик прав: я ни на что не годен. Очередной
неудавшийся черновик я затолкал в ящик стола, затем встал, снял с
вешалки плащ и шляпу и вышел из кабинета. Невыносимо захотелось
проветрить голову и подумать. Я предупредил ассистировавшую мне в
тот день медсестру, что меня не будет до вечера, и отправился на
железнодорожную станцию взять поезд до Цюриха. В клинике я
оставаться не мог, потому что плохо себя контролировал и рисковал
натворить бед. Смена обстановки помогла бы мне привести мысли в
порядок.
Как в тумане, я бесцельно бродил по узким улочкам Цюриха, кормил
уток на берегу реки Лиммат и заглядывал в витрины закрывшихся на
обед магазинов. Меня не радовал ни свежий запах предгрозового
воздуха, ни нежные цвета распускающейся повсюду глицинии. Кругом
была весна, а в моём сердце — глубокая осень. В голове звенела
совершенная пустота. И только строчки из письма звучали в ней
укоризненным «я Вам верила… я ошиблась…»