Как водится, беда нагрянула нежданно. Она явилась в облике отрицательного типа Игоря Ершова с параллельного потока, джинсового пижона и вечного задолжника, а также двух его приятелей, неведомыми науке силами державшихся в университете. Беда дышала пивом и мятной резинкой кондитерского объединения «Рот Фронт». Беда искала приключений.
Ершов сделал нетвердый шаг навстречу парочке, и его потная лапа легла на плечо Тимофееву.
– Витек, – сказал Ершов проникновенно. – Дай мне рубль до стипендии.
Тимофеев сознавал, что Ершов и стипендия – понятия в высшей степени несовместимые. Однако же он протянул ему рубль, не ожидая подвоха. Ершов принял денежный знак с некоторым замешательством.
– Еще дай закурить, – ляпнул он неуверенно.
Тимофеев с полным радушием подал ему пачку «Беломора» с торчащей оттуда папиросой.
– Пускай часы даст поносить, – подсказал растерявшемуся Ершову один из его дружков, маявшихся в отдалении. – У него часы в жилу.
– Да, – быстро согласился Ершов. – Одолжи на пару деньков.
Света, заподозрив неладное, молча потянула Тимофеева к заветному крыльцу, но тот уже расстегивал ремешок своей старенькой «Ракеты» с электронным приводом, указывавшим не только год, месяц и день, но и погоду на ближайшие двое суток.
– Ты что – издеваешься надо мной? – зловеще спросил Ершов и коротко, умело стукнул Тимофеева в челюсть.
– Ой! – вскрикнула Света.
Часы взлетели к потемневшему от негодования небу, а Тимофеев без единого звука опрокинулся в кустарник, где и остался лежать недвижно.
– Так, – с удовлетворением произнес Ершов и нехорошо посмотрел на Свету.
Та приготовилась биться насмерть.
В этот момент на аллее показался правильный мужик, бывший морской пехотинец, а ныне староста курса Николай Фомин, возвращавшийся с популярной лекции о международном положении. Опасные для нарушителей общественного порядка кулаки Фомина были пока что засунуты в карманы кримпленовых брюк.
– Подбери лапы, – негромко приказал Фомин, ленивой походкой надвигаясь на сумеречных хулиганов.
– Коля, – сказал Ершов. – Иди себе мимо.
Но Фомин шел не мимо, а прямо на грешную троицу, как атомный ледокол на свежие торосы. И когда он остановился, так и не обнажив свои страшные кулаки, запросто превращавшие древесностружечную плиту обратно в стружку и опилки, на аллее не оставалось никого, кроме трясущейся Светы и поверженного Тимофеева.