Между тем люди все приближались – медленно и неумолимо, и лица их напоминали хищные дома с картины Элис.
– Мистер Виллер? – донеслось из-за двери. – Я не могу открыть, замок заклинило!
Замок? Но я не закрывал его!
– Марта, Элис, лезем в окно! – скомандовал я, и тут из-за розового куста появился первый человек, преградивший нам путь.
Это был кучер, выпивоха Вильям, – заросший, вечно улыбающийся, с носом, цветом и формой напоминающим сливу. Только теперь он не улыбался, и глаза у него были рыбьи, стылые. В руке он сжимал хлыст, и не оставалось сомнений, что Вильям пустит его в ход, едва до нас дотянется.
– Вилльям, ты что? – пролепетала Марта, отступая и волоча за собой Элис.
Кучер не реагировал, чуть приоткрыл рот и прошипел:
– Чуждое. Вы должны умереть.
Люди наступали и наступали, и вот на освещенный окном соседнего дома пятачок вышла булочница Мэри. Ее пухлые щеки обвисли, нос заострился, глаза смотрели сквозь нас, и я понял, что любые слова тут бессмысленны – это уже не те люди, которых мы знали. Они превратились в свору псов, почуявших лисицу, в стаю воробьев, нападающую на разноцветную канарейку, в которой видят чужака, и ведет их не собственный разум, а рука кукловода. Позади них выделялся человек в плаще, и казалось, что только он – настоящий.
– Миссис Виллер! Вы живы? С вами все в порядке? – кричала Рита, захлебываясь рыданиями.
– Спрячься, – велел я девочке, уверенный, что на нее горожане нападать не станут, и скомандовал своим женщинам: – Бежим!
Мы мчались, не разбирая дороги. Дорога, поворот, проулок, еще поворот. Вроде бы, мы оторвались от погони, и я остановился, упершись руками в колени. Марта уселась на порог дома, хозяева которого уже спали, и закашлялась.
Когда я отдышался и встал, с глаз моих вдруг как будто сорвали плёнку, и взору предстала иная картина. Я услышал, как поскрипывают, остывая, кровли. Уловил ритмичное дыхание чердаков и подвалов – выдох – вдох – выдох. Процокала когтями по асфальту собака, повернула голову, скользнула взглядом по гладкой стене, от которой, как лоскут кожи, отделилась штукатурка. Я увидел не глазами – внутренним зрением, – как статуи на набережной поворачивают головы, мигают тяжелыми веками и зеленоватая бронза губ растягивается в улыбках…
Город предстал предо мной исполинским каменным големом с артериями дорог, по которым движутся омнибусы с экипажами; с каменными кишками подворотен, готовыми поглотить нас, а утром выплюнуть перемолотые обескровленные тела. Мой любимый город, частью которого я перестал быть.