„Кажется, всем складом своей психики и – соответственно – своими стихами Некрасов в концентрированном виде выразил одну примечательную особенность общенациональной психики, как она сказалась, в частности, и в русской буржуазности, точнее, в отступлениях от нее, как она рассыпалась и проявилась в разных, часто далеких по месту и времени ее типах.
В пьесе Островского богатый купец, ругатель и хам – Дикой рассказывает, как он изругал бедного мужичонку: „Так изругал, что лучше требовать нельзя! Чуть не прибил. Вот оно какое сердце у меня“. А после? „После прощения просил, в ноги кланялся. Вот до чего меня сердце доводит: тут на дворе в грязи ему и кланялся, при всех ему кланялся“.
Нечто подобное через много лет, когда русский капитал развернется во всей красе, Некрасов опишет в „Современниках“: грабитель и вор, пьяный Зацепин посреди пира истерически разрыдается:
Я – вор, я – рыцарь шайки той
Из всех племен, наречий, наций,
Что исповедует разбой
Под видом честных спекуляций!
Действительно, нелегко представить из „шайки всех племен, наречий наций“ другого ее „рыцаря“, кроме русского, который публично возопит: „Я вор!“ Зацепин-то кончит новым, учетверенным грабежом. Но недаром так много русских купцов из размеренного режима накопления выламывались не в грабеж, а в другую сторону: „тронувшийся“ Фома Гордеев (в литературе) или Савва Морозов (в жизни), дававший деньги на революцию и наконец пустивший в лоб „коническую пулю“.
Сама буржуазность в русской жизни под спудом постоянно несла в себе два полярных начала и готовность отдаться любому из них в самом крайнем своем проявлении.
Некрасов чутко ощущал оба эти состояния и всю амплитуду размаха выразил в ставшем символическим образе Власа, который
Брал с родного, брал с убогого,
Слыл кащеем-мужиком;
Нрава был крутого, строгого…
Наконец и грянул гром!
Роздал Влас свое имение,
Сам остался бос и гол
И сбирать на построение
Храма Божьего пошел…
Как раз вот с этого времени и от этого стихотворения круто и глубоко в творчество Некрасова входит религиозность.
С этого стихотворения, собственно, и начинается то преклонение поэта перед народной правдой, которое ценил в нем Достоевский: „В служении сердцем своим и талантом своим народу он находил все свое очищение перед самим собой. Народ был настоящею внутреннею потребностью его не для одних стихов. В любви к нему он находил свое оправдание. Чувствами своими к народу он возвышал дух свой“. Можно сказать, что Некрасов любил народ в той мере, в какой ощущал в нем присутствие высших христианских начал, о которых напоминал поэту гражданин в стихах, открывающих поэтический сборник 1856 года: