Пролежав в комнате Клима четверо суток, на пятые Макаров начал просить, чтоб его отвезли домой. Эти дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим прожил очень трудно. В первый же день утром, зайдя к больному, он застал там Лидию, – глаза у нее были красные, нехорошо блестели, разглядывая серое, измученное лицо Макарова с провалившимися глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел зубами, оскаливая их.
– Бредит, – шепотом сказала она, махнув рукой на Клима. – Уйди!
Но Клим на минуту задержался в двери и услыхал задыхающийся, хриплый голос:
– Я – не виноват… Я – не могу.
Лидия снова, тоном приказания, повторила:
– Уйди!
К вечеру Макарову стало лучше, а на третий день он, слабо улыбаясь, говорил Климу:
– Извини, брат! Напачкал я тебе тут…
Он был сконфужен, смотрел на Клима из темных ям под глазами неприятно пристально, точно вспоминая что-то и чему-то не веря. Лидия вела себя явно фальшиво и, кажется, сама понимала это. Она говорила пустяки, неуместно смеялась, удивляла необычной для нее развязностью и вдруг, раздражаясь, начинала высмеивать Клима:
– У тебя вкусы старика; только старики и старухи развешивают так много фотографий.
Макаров молчал, смотрел в потолок и казался новым, чужим. И рубашка на нем была чужая, Климова.
Когда, приехав с дачи, Вера Петровна и Варавка выслушали подробный рассказ Клима, они тотчас же начали вполголоса спорить. Варавка стоял у окна боком к матери, держал бороду в кулаке и морщился, точно у него болели зубы, мать, сидя пред трюмо, расчесывала свои пышные волосы, встряхивая головою.
– Лидия слишком кокетлива, – говорила она.
– Ну, это ты выдумала! Ни тени кокетства.
– Приемы кокетства – различны.
– Знаю, но…
– Макаров распущенный юноша, Клим это знает.
– Ты несправедлива к Лиде…
Клим слушал, не говоря ни слова. Мать говорила все более высокомерно, Варавка рассердился, зачавкал, замычал и ушел. Тогда мать сказала Климу:
– Лидия – хитрая. В ней я чувствую что-то хищное. Из таких, холодных, развиваются авантюристки. Будь осторожен с нею.
Клим давно знал, что мать не любит Лидию, но так решительно она впервые говорила о ней.
– Я, разумеется, понимаю твои товарищеские чувства, но было бы разумнее отправить этого в больницу. Скандал, при нашем положении в обществе… ты понимаешь, конечно… О, боже мой!