– А, Метерлинк…
Подчиняясь желанию задеть неприятного человека, Клим поискал в памяти острое, обидное словечко, но, не найдя его, пробормотал:
– Чепуха.
Туробоев не обиделся. Он снова встал рядом с Климом и, прислушиваясь к чему-то, заговорил тихо, равнодушно:
– Нет, почему же – чепуха? Весьма искусно сделано, – как аллегория для поучения детей старшего возраста. Слепые – современное человечество, поводыря, в зависимости от желания, можно понять как разум или как веру. А впрочем, я не дочитал эту штуку до конца.
Клим отошел от окна с досадой на себя. Как это он не мог уловить смысла пьесы? Присев на стул, Туробоев закурил папиросу, но тотчас же нервно ткнул ее в пепельницу.
– Это Нехаева просвещает вас? Она и меня пробовала развивать, – говорил он, задумчиво перелистывая книжку. – Любит остренькое. Она, видимо, считает свой мозг чем-то вроде подушечки для булавок, – знаете, такие подушечки, набитые песком?
– Очень начитана, – сказал Клим, чтоб сказать что-нибудь, а Туробоев тихонько добавил к своим словам:
– Осенняя муха…
В потолок сверху трижды ударили чем-то тяжелым, ножкой стула, должно быть. Туробоев встал, взглянул на Клима, как на пустое место, и, прикрепив его этим взглядом к окну, ушел из комнаты.
«Пошел к Спивак, это она стучала», – сообразил Клим, глядя на крышу, где пожарные, растаптывая снег, заставляли его гуще дымиться серым дымом.
«Он сам – осенняя муха, Туробоев».
Вошла Марина, не постучав, как в свою комнату.
– Хотите чаю?
– Да, спасибо.
Сердито глядя в лицо Клима, она спросила:
– Где ваш брат?
– Не знаю.
Она повернулась к двери, но, притворив ее, снова шагнула к Самгину.
– Он не ночевал дома, – строго сказала она.
Клим усмехнулся:
– Это бывает с молодыми людями.
Густо покраснев, Марина спросила:
– Вы, кажется, говорите пошлости? А вам известно, что он занимается с рабочими и что за это…
Не договорив, она ушла, прежде чем Самгин, возмущенный ее тоном, успел сказать ей, что он не гувернер Дмитрия.
– Дура, – ругался он, расхаживая по комнате. – Грубая дуреха.
Ему вспомнилось, как однажды, войдя в столовую, он увидал, что Марина, стоя в своей комнате против Кутузова, бьет кулаком своей правой руки по ладони левой, говоря в лицо бородатого студента:
– Я – ба-ба! Ба-ба!
Вначале ее восклицания показались Климу восклицаниями удивления или обиды. Стояла она спиною к нему, он не видел ее лица, но в следующие секунды понял, что она говорит с яростью и хотя не громко, на низких нотах, однако способна оглушительно закричать, затопать ногами.