В 1917 году начался самый массовый и самый пока долговременный эксперимент по созданию посткапиталистической цивилизации. Изобреталась новая форма коллективности, основанная не на общем страхе или ненависти к общему врагу, но на общем, заранее спланированном труде, ведущем нас в мир, обещанный советской фантастикой.
Наиболее близкими к революции по накалу политической страсти событиями моей жизни были, видимо, баррикады 1993-его. Они казались обратной перемоткой 1917-ого. В 17-ом всё закончилось повсеместным учреждением народных советов, а в 93-ем всё началось с их роспуска.
Там я понял, зачем люди, даже безоружные, добровольно лезут под пули, в чем их главный психологический мотив участия в революции. Эти пули – уникальная форма признания. Ты кто-то важный, раз в тебя стреляет государство. С тобою в первый раз считаются. В стальном огне было нечто комплиментарное и это вызывало взвинченный энтузиазм у тех, кто впервые чувствовал себя игроком, а не пешкой на доске. Люди выходят на баррикады в поисках той собственной значимости, в которой система им отказывала.
Реальный социализм, при всех его заслугах, часто обращался с ними как с заменимыми винтиками большого паровоза, летящего в будущее, а реальный капитализм, которого они успели наесться в первые же два постсоветских года, обращался с ними как с мелкой медной мелочью, которой можно пренебречь при размене серьезных сумм.
Революция это когда ваш выбор начинает чего-то стоить, а вы сами начинаете что-то значить. Именно революция требует от нас выбрать свою главную идентичность: Класс? Вера? Гражданство? Нация? Язык? Выбрать одно из многих в ущерб всему остальному. Так простая принадлежность превращается в рискованный шаг, требующий чрезвычайных поступков.
Самый частый аргумент против революции – неизбежность жертв. Все меряют революцию жертвами и никто их не хочет. Обсуждают, при ком их было бы меньше всего? Психологически это понятно, но политически это ничего не дает. Чья это оптика, к которой столь многие и столь часто присоединяются? Это взгляд женщины, оставшейся дома. Чем меньше будет жертв, тем больше вероятность, что её мужчины, муж и сын, вернутся домой. Кто обязывает нас смотреть на революцию исключительно такими, заплаканными и женскими глазами? Есть ведь и другие персонажи, с которыми можно совпасть в идентичности – уличный боец, который переживает решающий момент своей жизни или присягнувший прежнему порядку офицер, который до конца хочет сохранить верность своей присяге.