– Вот ваши деньги, доктор. Присаживайтесь и будьте пообходительнее. Нам с вами надо жить дружно, иначе ничего у нас не выйдет.
Она сидела в зеленом плюшевом кресле, и на ее полных коленях лежало двадцать фунтовых бумажек и черный кожаный кошелек. Взяв в руки ассигнации, она принялась медленно отсчитывать их, передавая Мэнсону: «Один, два, три, четыре». Чем меньше становилась пачка, тем медленнее она считала, ее хитрые черные глазки вкрадчиво мигали, и, дойдя до восемнадцати, она остановилась с легким вздохом сожаления:
– Ох, доктор, это большие деньги в наше трудное время! Не правда ли? «Давай и бери» – вот мой девиз. Можно оставить себе на счастье остальные два фунта?
Мэнсон молчал. Она своей мелочной жадностью ставила себя в унизительное положение. Ему было известно, что врачебная практика приносит ей солидный доход. Долгую минуту она сидела так, сверля глазами его лицо, затем, не встретив в ответ на свою просьбу ничего, кроме ледяного бесстрастия, сердитым жестом швырнула ему последние две бумажки и сказала резко:
– Смотрите же, заслужите эти деньги!
Затем рывком поднялась и уже хотела выйти из комнаты, но Эндрю остановил ее на пути к дверям:
– Одну минуту, миссис Пейдж.
В голосе его звучала нервная решительность. Как ни противно ему было, он решил не давать потачки этой жадной особе.
– Вы уплатили мне за месяц только двадцать фунтов, это составляет в год двести сорок, а мы с вами договорились, что я буду получать двести пятьдесят. Значит, мне следует еще шестнадцать шиллингов восемь пенсов, миссис Пейдж.
Она мертвенно побледнела от ярости и разочарования.
– Ах так! – прошипела она, задыхаясь. – Вы хотите ссориться из-за какой-то мелочи. Мне всегда говорили, что шотландцы скупы. Теперь я в этом убедилась. Нате! Возьмите свои грязные шиллинги и медяки тоже!
Она отсчитала деньги из туго набитого кошелька, пальцы ее тряслись, глаза так и кололи Эндрю. Наконец, бросив на него последний злобный взгляд, она выскочила из гостиной, хлопнув дверью.
Пылая гневом, Эндрю вышел из дому. Колкости Блодуэн тем сильнее задели его за живое, что он сознавал их несправедливость. Как она не понимала, что здесь дело шло не о пустячной сумме, а о принципе справедливости? Впрочем, независимо от требований высшей морали, у него это было врожденной чертой характера, отличающей северян, – решимость никогда никому в жизни не позволять себя дурачить и надувать.