Бегут бабы, стонут и ревут от ревности и злобы. Страшись, Любка! Падай на тесня и убегай в уезд, под штыки инвалидной команды. В ревности баба – зверь!
Мужики смотрят вслед бабам, еще не отошли от драки, сняв картузы, застыли над мертвыми, не останавливают баб.
– Вперед, бабы! Бей! Круши! Пожгем долговые бумаги, Любку за космы оттаскаем!
Бабы дикой оравой ворвались во двор урядника. Все здесь чисто, дорожки песком посыпаны. Живут, как баре.
Любка уже знала о смерти супруга, стояла на крыльце с ружьем в руках. Даже в сумерках видно, как она красива: коса висит толстой змеей до пояса, не носит, блудница, шамшуры, не прячет волос от мужских глаз, белеет чистое лицо, кажется, что глаза ее горят, в них полощется гнев, дрожат ноздри тонкого носа, трепещут, а сочные чувственные губы изрыгнули страшную брань:
– Назад, паскудины! Стойте, ополоски! Стрелять буду! Пошли вон отсюда, вонь мужицкая! – Вскинула двустволку и выстрелила дробью, из обоих стволов, в лица озверевших баб.
– Убила-а-а-а-а-а! Мама-а-а-а-а!
Кто-то из баб упал. Бабы бросились к Любке, сдернули ее с высокого крыльца, заревели:
– Бей суку! Бей бешеную кобылищу! Она мово Степана не раз привечала.
– Мово парня совсем заездила! Отбила жениха! Бей!
Любку мяли, топтали, таскали за косы. Любка кусалась, визжала, брыкалась. Любка хотела жить! Но бабы не хотят этого понять. Где им понять, усталым и забитым. Любка всегда в неге, в сытности. Но, видно, отжила свое Любка. Отлюбила. Баба в гневе – злее дьявола.
– В людей стрелять! Бейте гадину!
Но уже бить некого было: Любка, разбросав руки, лежала на песке. С нее сорвали сарафан. Красивое у Любки тело, холеное, сбитое тело. Не урядницкой бы ей бабой быть, а барской. Хотя Любка – деревенская девка. Прибрал за долги у соседа урядник. Скоро забыла горечь полыни.
– Несите кипяток, шпарить будем!
– Грешно изгаляться над усопшей, – остановила баб Меланья.
– Грешно, а тебе приходилось всю ночь кусать угол подушки аль от злости жевать гнилую солому? Нет. Потому как твой Феодосий святой человек, а наши все кобели. И не смей перечить, жена да убоится мужа своего. Шпарить, пусть покорчится.
– Не дам. Уже отходит, без молитвы и покаяния, – сняла с себя передник и закрыла умирающую Любку. – А вот бумаги ищите, в них наше горе, – приказала Меланья.