– Навсегда.
– И какие же у тебя планы?
– Хочу связаться с редакциями – начать печататься, – сказал я. И потупился. – Я ведь пишу…
– Что же ты пишешь?
– Стихи.
– Стихи, – проговорила она протяжно. И в голосе ее я не уловил восторга. – Вот как. И что же, получается?
– По-моему, да, – пожал я плечами. – Во всяком случае, я так думаю… Надеюсь…
– Надежды юношей питают, – усмехнувшись, сказал Ягудас. – Стихи! Это, дружок, дело темное, ненадежное. Сочинять любят все, а выбиваются – единицы. Да и то не сразу.
– Вот я и хочу…
– Хотеть – одно, а мочь – другое, – перебила меня мать, – Петр Яковлевич прав: дело это ненадежное… Да и откуда у тебя, прости господи, такая самонадеянность? Поискал бы лучше какую-нибудь нормальную работу. Ты уже не маленький – научись относиться к вещам серьезно.
– Ну зачем вы так, – сказала внезапно Наташа. – А может, у него действительно – талант? Может, получится? Я верю.
Все это время она сидела, молчаливая, притихшая. Неотрывно смотрела на меня, и в глазах ее – темных, широко распахнутых – сквозили любопытство и живой интерес, и еще что-то: какое-то зыбкое сияние, какой-то дальний свет… Теперь, сказав так, она смутилась, зарумянилась. И от этого еще больше похорошела.
– Ты бы, Наташка, помолчала, когда говорят старшие, – проворчал Ягудас.
Он покосился на дочь. Отвел было взгляд. И потом опять – угрюмо, быстро – глянул на нее из-под седых бровей. Видимо, он хотел еще что-то добавить, но сдержался. Тряхнул щеками. И, вынув изо рта мундштук, принялся его прочищать.
– В общем, поживем – увидим, – сказала мать. – Главное, ты вернулся. – И снова лицо ее дрогнуло в беззвучном плаче. – Живой, невредимый, это ведь чудо! – И опять она осветилась улыбкой. – Я уж было отпела тебя, а ты – вот он!
– Что ж, закалывайте тельца, – подмигнул Ягудас. – Знаете притчу о блудном сыне?
– Папа, – объявила, вставая, Наташа, – а ведь у нас есть жареная телятина! Осталась на кухне – с утра… Я подогрею?